Читать книгу - "Песня имен - Норман Лебрехт"

о жизни больше, чем я мог показать ему за месяц в Лондоне. В том мире он был редко видим и редко слышим, но любим и при этом свободен.

— Ты понимаешь, Дэвид, — как-то в октябре за воскресным обедом высказался отец, — что твоя семья может приехать к тебе не так скоро, как ожидалось?

Довидл прикусил губу, обдумывая точный ответ.

— Они приедут, когда смогут, — сказал он наконец. — До тех пор я буду ждать здесь.

Это было утверждение, а не вопрос. Отец согласно кивнул и опустил глаза к тарелке.

Я понял, хотя об этом открыто не говорили, что беременность у миссис Рапопорт протекает тяжело и она прикована к постели. Еще не знали, родила ли она, но мои родители не могли скрыть беспокойства. Произвести на свет ребенка в Варшаве в конце 1939 года — хуже места и времени для этого трудно было вообразить.

— Надеюсь, Дэвид, ты пишешь домой дважды в неделю, как обещал, — с каменной бестактностью сказала мать.

— Я всегда держу обещание, — неискренне заверил Довидл.

Я знал, что он перестал писать, и знал когда. Поначалу он подбегал к двери четыре раза в сутки, к каждой доставке почты. Неделю письма из Варшавы приходили ежедневно, со штампом цензуры на балтийских марках. После вторжения немцев — две недели молчания. Потом пришла толстая обманчивая пачка — каждый конверт вскрыт в пункте отправления и снова заклеен. После этого — ничего. Когда радио сообщило о капитуляции Польши, бледные щеки Довидла сделались серыми и он перестал слушать вечерние известия.

Я слышал, как Флорри сказала матери, что постель его по утрам очень часто мокрая — подушка и посередине. Он носил одну и ту же пару носков ручной вязки, пока они совсем не разлезлись. Каждую пятницу вечером он повязывал один и тот же самодельный галстук. Я ни разу не спросил, кто его сделал. Тревогу свою он сердито прятал, защищаясь от сочувствия. Я не спрашивал его, что он думает и чего боится, но по отрывочным резким обмолвкам почувствовал, что он страшно тоскует по своей беспомощной матери, по своему оккупированному городу, по иллюзорной безопасности своего двора.

Мой отец не раз успокаивал его, говоря, что Варшава будет защищена международной конвенцией, что немцы будут вести себя так же, как в Первую мировую войну, — жестко, но корректно. Как ни отвратительны были нацисты, в немецкой порядочности мы не сомневались. Если бы кто-нибудь мог представить себе ужасы, творившиеся там с первого дня войны — облавы, массовые убийства на барочных площадях городов, сожжение синагог с людьми в Судный день 24 сентября 1939 года, — наши с Довидлом дни окутались бы трауром, и я не разделил бы с ним бродяжих открытий той затянувшейся лондонской осени.

Я поставил себе задачей защитить его от тревоги и лихорадочно придумывал экскурсии, чтобы отвлечь от бесполезных мыслей. Пыхтя, мы въехали на велосипедах наверх по Хайгейт-Хилл только для того, чтобы нас не пустили на большое викторианское кладбище с могилой Карла Маркса — под тем нелепым предлогом, что мы еще малы.

— Ты читал Маркса? — спросил Довидл.

— Маленький отрывок, он очень сухой.

— Как поцелуй раввина, — сострил он, и я только рот раскрыл, изумившись такой непочтительности.

Мы вскочили на велосипеды и покатили вниз, едва не налетев на повозку с молоком, и, пока возчик в полосатом фартуке слезал и успокаивал лошадей, Довидл хладнокровно стянул две бутылки.

Развалясь на скамье, мы наслаждались добычей. Я закинул руку за спинку и сказал ему:

— Знаешь, все обойдется.

— В Англии — может быть, — сказал он. — Если вы победите в войне. В Польше — нет. Люди могут уцелеть, а могут — нет.

— Ты в Англии, — строго сказал я. — Тебя привез сюда отец. Чтобы ты занимался делом. Они будут знать, что ты в безопасности и учишься, это поможет им пережить войну. А беспокойством своим ты им не поможешь.

Мерное цоканье копыт приближавшейся упряжки молочника побудило нас ретироваться. В тумане, угрожавшем превратиться в душный смог, мы помчались к дому по Арчуэй, уворачиваясь от редких машин.

— У нас получится хорошая команда, — сказал Довидл, когда мы повернули на Бленхейм-Террас. — Я буду работать, а ты, Мотл, ты будешь отвлекать меня от тяжелых мыслей. Вдвоем нам будет легче.

— И получится тогда, что мы лучшие друзья? — спросил я, стремясь подобрать этому четкое определение.

— Не друзья, — сказал он. — Что-то большее.

Его уроки у Карла Флеша оборвались, едва начавшись. Старый профессор вернулся с бельгийского курорта, чтобы возобновить занятия в своей студии в Хампстеде. На первый урок мы пошли вместе, и пока Флеш проверял его, я в прихожей читал старые выпуски «Бриджа». Потом вошел бледный и тощий молодой человек — следующий ученик.

— Йозеф Хассид, — сказал он и подал костлявую руку.

— Мотл Симмондс, — ответил я, назвавшись более дружелюбным именем.

— Ты видел, кто это был? — спросил Довидл, когда мы уходили. — Это Йозеф Хассид из Варшавы, потрясающий талант. Он живет здесь с отцом. Ты видел? Он со мной поздоровался.

— Мы поболтали тут в приемной, — соврал я.

— Йозеф обо мне слышал? — спросил Довидл. Он на глазах превращался в настоящего маленького артиста.

— Не помню, чтобы он упомянул твое имя, — обидно ответил я.

Через неделю мы пришли и не застали Флеша — он поехал в Голландию с концертами, сказали нам. И, как говорится, был таков. Голландия была нейтральной страной, и Флеш убедил себя, что там безопаснее, чем в Англии, что немцы обойдут ее, как в прошлую войну. Он разослал ученикам письма с сожалениями, что отбыл на неопределенный срок, и просит их усердно заниматься. Обещал писать.

В мае 1940 года немцы вошли в Нидерланды, и Флеш оказался в западне. Его дважды арестовывали, он боялся, что его отправят в концлагерь, но сумел получить визу в родную Венгрию, а оттуда, при содействии дирижера Эрнеста Ансерме, перебрался в Швейцарию, где и умер в 1944 году. Он оставил после себя несхожих и разлетевшихся по свету учеников — Жинетт Невё во Франции, Альму Муди в Австралии, Хенрика Шеринга в Мексике. Трое остались без учителя в Лондоне: Ида Гендель, Йозеф Хассид и Довидл, младше их на три года.

В отличие от Гендель и Хассида, уже ярко дебютировавших и близких к тому, чтобы стать опытными исполнителями, Довидлу до концертной готовности оставалось еще несколько лет. Он нуждался в шлифовке, ему недоставало уравновешенности и savoir-faire[25], качеств, необходимых для выхода на сцену. Его артистическая индивидуальность была в зачатке, требовались еще годы материнской заботы со стороны