Читать книгу - "Поймём ли мы когда-нибудь друг друга? - Вера Георгиевна Синельникова"

мир неадекватно в силу огромного количества погрешностей — ограниченности взгляда линией горизонта знаний вообще и наших знаний, в частности, особенностей мироощущения, степени глубины мышления, степени одарённости, эмоциональности, серьёзности, испорченности и т. д. и т. п. То, над чем один заплачет, а другой засмеётся, третий сочтёт не заслуживающим внимания. Об одном и том же человек слагает оды, пасквили и анекдоты и всегда ли просто отдать чему-либо предпочтение? Всё сильно усложняется, Данусь, тем, что значительная часть наших усилий направлена на камуфляж, на то, чтобы ввести в заблуждение других. Вот, скажем, ты сама даёшь ли хоть один шанс своим коллегам заглянуть в твою душу? Ты защищаешь свой внутренний мир и правильно делаешь. Но тебе кажется странным, если человек ведёт себя иначе — говорит не то, чего от него ждут, а то, что он думает на самом деле. Я имею в виду мсьё Анатоля. Ты посмеялась над ним, считая его чудаком, а ведь он, насколько я его понял, просто стремится быть честным с самим собой и с другими. Открыто провозглашаемый им принцип «человек должен делать то, что доставляет ему удовольствие» втайне, может быть, присущ большинству людей и лишь на первый взгляд выглядит вульгарным и эгоистичным. Некоторая демонстративность выражения этого принципа, возможно, является протестом против процветающего в нашем отечестве позёрства, моды надрываться в потугах «служения народу», лезть из кожи вон, чтобы казаться борцом, страдальцем за великие идеалы. Мне это лжеподвижничество настолько отвратительно, что я давно запретил себе любоваться собой, восхищаться своими поступками, возвышенным строением своих мыслей. Если бы, скажем, сейчас я понял, что этим письмом хочу осчастливить тебя, я бы, не задумываясь. Смял бы его и выбросил в корзину. Бывает, конечно, что и сам не сразу разберёшься в том, что делаешь, но если я отчётливо сознаю, что собираюсь совершить «блэгородный» поступок, то предпочитаю не совершать его. Высшая радость, когда обнаруживаешь, что поступок, совершённый ради собственного удовольствия, доставил удовольствие другому человеку. Такую радость я испытал, когда читал твоё первое письмо. Ведь я ни разу, поверь, не предпринял попытки вести себя таким образом, чтобы ты меня оценила, и вдруг обнаружилось, что тебе со мной было хорошо! Это очень редкая, а потому бесценная вещь, Данусь! Как правило, за каждую любовь, за каждое одолжение, за каждую уступку мы требуем или ждём, по крайней мере, возмещения, платы, благодарности. Это вносит в отношения фальшь и двусмысленность, освободиться от которых можно одним лишь способом.

— Я очень благодарен вам за это. Право, не знаю, как вас благодарить.

— Что вы? Я сделал это ради собственного удовольствия!

Что может быть проще, яснее и легче? Однако же, до этой очевидности я добирался ползком через тернии, и до сих пор многим моим поступкам предшествует мучительный анализ, взвешивание всяческих «за» и «против». Отчасти поэтому, отчасти потому, что простодушие, в чём ты меня ещё раз убедила, всегда вызывает насмешки, принципы свои я не декларирую, и это тоже один из способов маскировки.

Но и кроме камуфляжа, Данусь, есть очень много всего, что не просто усложняет понимание человеческого поведения, а зачастую делает это понимание невозможным. Существование предопределённости, влияние внешней среды, роль случая, наша несвобода от «вдохновителей и организаторов всех наших побед» … А игра воображения, Данусь! Нередко оно оказывает нам поистине медвежью услугу. Не оно ли заставило тебя испытать неприятные ощущения при встрече с Севером? С этой обидной жестокостью я сталкивался много раз. Мечта созидает, жизнь разрушает. И винить тут некого — мы как бы сами наносим удар в собственное сердце.

Вот почему сейчас, Данусь, я изо всех сил стараюсь не только не придумывать тебя, не наделять несуществующими добродетелями, которые гроша ломаного не стоят, видеть тебя такой, как ты есть, и такой тебя любить, но и предостеречь тебя от чрезмерного увлечения розовыми тонами, от той влюблённости, с которой ты смотришь на людей, начиная с нереально-прекрасной Дарьи, кончая «выдрой» комендантшей. Не жди, что они сыграют пьесу с желанным финалом. Помни: всё значительное и важное свершается медленно, незаметно, и уж если чему быть суждено, то не место будет тому причиной.

Верю, что всё ещё будет, но мы должны быть вместе, Данусь! Я люблю тебя, слышишь?! Если бы ты знала, как я тебя люблю! Когда я просыпаюсь утром, первое моё ощущение — что-то начинает толкаться и ворочаться в моей груди, и сумерки души вдруг прорезает тёплый луч. Я знаю, что это ты. Лицо моё разглаживается, и я шепчу: доброе утро, Данусь! Иногда я ловлю себя на том, что отыскиваю тебя в толпе, особенно на Южном вокзале. Так и кажется, что перрон вот-вот озарится твоей улыбкой, но нет ни одного лица, которое хоть чуть-чуть было бы похоже на твоё. Я начинаю злиться: какому дьяволу понадобилось нас разлучать? Это его, хвостатого, проделки. Так и вижу, как он ухмыляется, довольный удавшейся подлостью, однако ж, на этот раз я обойду его на повороте. Всего десять месяцев, Данусь! Нет, на этот раз ты не отвертишься от похвалы, я заслужил её честно.

Жизнь моя на данном этапе, не считая предстоящей полосы зачётов, приятна во всех отношениях. Приборы свои я на время забросил, помогаю «белякам» разобраться с полевыми материалами — обработать образцы, сделать разрезы, наметить маршруты магнитометрической съёмки. По жадности своей они нахватали столько всего, что дай бог справиться до полевого сезона. Меня устраивает то, что я варюсь в этом чёртовом котле — время летит быстро.

Живу я теперь, Данусь, не от стипендии до стипендии, а от письма до письма. Что от тебя есть весточка, я узнаю ещё с порога по запаху — мать запекает рыбу или делает пирог с капустой — то, что ты любишь. Так что пиши почаще!

Как хотелось бы мне тебя поцеловать! Хотя бы разок. Или тысячу разков.

Всегда твой.

_ _ _

Пос. Дальний

Дана

19.12.1963 года.

О мудрейший из мудрых!

Слово радость здесь неуместно. Я ликую! Я подпрыгиваю до потолка, вешаюсь на шею Дарье и Рене, исполняю танец с саблями, испанскую хоту и молдавский жок.

Ты приедешь в сентябре!

Но сможешь ли ты увезти меня отсюда и захочешь ли уезжать сам — вот в чём вопрос.

Странная это земля, понимаешь? Ещё совсем недавно я смотрела на неё с отчаянием и с отвращением, а сейчас замечаю, как не по дням, а по часам во мне прорастает пока ещё не совсем понятное, трудно определимое чувство,