Читать книгу - "Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг - Виктор Олегович Пелевин"

делает. По мнению многих, это показывает, что женские вагины выплевывают нас в здешний сумрак вовсе не для того, чтобы мы были счастливы. Иначе человек давно научился бы достигать счастья без всякой оглядки на обстоятельства.

Как пишет один подпольный сибирский философ, мы просто рабочий инструмент: это и выражали раньше в словах «раб божий».

Господин Сасаки, конечно, с этим не согласился бы. С его точки зрения, перекодировка сигналов возможна – в ней и заключается путь к свободе и счастью. Но об этом позже.

Сегодня можно погрузить человеческий мозг в любой мыслимый и немыслимый опыт. Поэтому подобрать баночное наказание – проблема не столько техническая, сколько эстетическая.

В Соединенных Местечках, где меня судили, эту задачу решает специальная тюремная нейросеть под названием «Коперник». Можно сказать, братик нашей «Калинки», хотя я до сих пор не понимаю, почему американцы дали своему главному гипнотюремщику имя польского астронома.

«Коперник» – это много нейросетей-трешек, соединенных так, чтобы не нарушить правило трех мегатюрингов. Распределенный особым образом искусственный интеллект, ограниченный в возможностях, чтобы оставаться под властью человека. Пораженная в правах нейросеть, не только судящая других, но и сама мотающая пожизненный срок без вины, просто за то, что она есть.

Именно она получает полную власть над судьбой арестанта.

Наказание для каждого сознания просчитывается «Коперником» индивидуально: с учетом социально-половой идентичности, национальной культуры, триггеров, травм и блоков.

«Коперник» – лучший кукухотерапевт в вашей жизни, вот только он не на вашей стороне. Он просветит вас насквозь серией тестов, найдет ваши болевые точки и построит для вас именно тот тип ада, который, по мнению местечковой юстиции, самым точным образом отражает совершенное вами преступление.

Я не запомнил тюремных тестов, потому что зэки проходят их в индуцированном системой сне. Помню только однообразные кошмары, снившиеся мне целую неделю, пока душа моя, так сказать, была подвешена на балансах и «Коперник» подбирал набор гирек.

А потом началась сама отсидка.

Я сказал, что я сидел восемьдесят два года, но это условная цифра. Измерить точный срок нельзя – тюремное время нелинейно. Сон, где обычный узник оказывается условно свободным, в моем случае был частью наказания, причем особенно гадкой.

Если дни мои еще походили на тюремный опыт нулевого таера, то ночи были безмерны, бездонны и страшны, и за каждую из них я проживал не то что целую жизнь, а целую национальную историю.

По ночам «Коперник» прокачивал сквозь меня один и тот же кошмар. Менялись только детали.

Начинался сон в старой усадьбе – одном из оазисов утонченности и достатка, где цвела когда-то русская культура. Старый слуга приносил мне в кровать чашку кофе (американцев с детства приучают пить эту отвратительную жидкость для повышения производительности труда, так что послаблением со стороны «Коперника» это не было), помогал мне встать и одеться, и я выходил на прогулку в цветущий вишневый сад.

Там я гулял среди белых соцветий, и в голову мне приходили неожиданные и важные вопросы.

Например, можно ли допустить, что «Вишневый Сад» Чехова был бессознательной референцией к цветению сакуры? Случайно ли Антон Павлович умер в год цусимского афронта? Или, например, когда Достоевский говорил: «Если нет Бога, все можно», имел ли он в виду, что можно передвигаться быстрее света? Или это только про перепихон?

И кстати, Федор Михайлович, не правильнее ли с эмпирической точки зрения так: «Если нет Бога, все нельзя»? Уже какой век наблюдаем-с…

Понятно, что подобные смысловые пробои русской культурной матрицы генерировала сеть, сливая их на мой имплант вместе с информационной подушкой, необходимой для надлежащих ассоциаций. Но в итоге это тюремное издевательство повысило мою культурную прокачку и очень помогло в творчестве.

Во время прогулки в вишневом саду я был счастлив – как биологическое существо и как крохотный осколок русской культуры. Но этот проблеск тюремного солнца служил лишь прелюдией к муке. Для страдания ведь необходим контраст.

Мое тонкое вишневое счастье вскоре обрывалось. Происходило какое-нибудь триггерное событие: за забором раздавался собачий лай, мимо пробегала женщина в траурной вуали, тяжкая туча закрывала небо… И темное предчувствие сковывало мою душу.

Я все еще бродил по вишневым аллеям, пытаясь найти вокруг проблески русского смысла, дарившего мне счастье несколько мгновений назад, но их уже не было нигде. На душе становилось все тревожнее. Небо над головой набухало мраком. Потом доносилась стрельба, крики боли и ужаса, и в саду появлялись солдаты, которых вел за собой чернокожаный комиссар.

Хохоча, красные начинали издевательство. Тыкая меня штыками – так, чтобы не убить, а только изранить, – они обвиняли меня в своих бедах, в крепостном праве и бессмысленной кровавой /В-слово/, как будто эрцгерцога застрелил лично я.

Натешившись, они надевали на мои руки кандалы, выводили за ворота и кидали в пердящий карбоном грузовик (в этот момент я вспоминал, что происходящее просто симуляция, и на душе становилось легче).

Но в кузове ждали зэки, знавшие, как заставить меня позабыть об иллюзорности происходящего, и эта характерная особенность русского быта была угадана американской нейросетью очень точно.

Поскольку я получил срок как агент сердобольской разведки, на рукаве моей робы была обязательная повязка с желтым двуглавым орлом и расшифровкой:

СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ ЕВРАЗИЙСКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ДЕМОКРАТОХРАНИТЕЛЬ (БОЛЬШЕВИК)

Я никогда не состоял в партии сердоболов (вбойщику это западло). Да и логики в происходящем было мало – какой я к черту сердобол, если меня только что арестовали в вишневом саду?

Но зэки в грузовике не желали вникать в детали. Они с матерными прибаутками анализировали мой нарукавный титул, и, конечно, каждое слово оказывалось зашкваром, за что я получал тычок под ребра или пинок.

Грузовик привозил нас в гулагерь. Я получал свою тачку и на некоторое время забывался, возя глыбы замерзшего кизяка между Первым Отделом и Последним Патроном (тут в программе был баг, но в чем именно он заключался, я не мог понять из-за тяжелого отупения, всегда сопровождавшего эту фазу сна).

Эта часть была самой невыносимой. Сделали ее, похоже, по кальке с Шарабан-Мухлюева, много писавшего про лагерные тачки. Размышлять о происходящем, однако, не было возможности: сил хватало только на то, чтобы довести тачку до конца маршрута и вернуться назад.

К счастью, скоро появлялась возможность искупить вину кровью, и я устремлялся в жаркую июльскую степь.

Немецкий «Тигр» – не просто танк. Это основательно продуманная немецкими инженерами фабрика по переработке живых людей в павших героев. Жуткая по эффективности и мощи. Самое страшное – точная, дальнобойная и крайне удобная в работе пушка…

«Tiger tiger burning bright», каждую ночь шепчет «Коперник» в мой мозг. Но горит, увы, не «Тигр». Гореть буду я… Я мчусь в воняющей соляром тридцатьчетверке навстречу