Читать книгу - "Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев"

даже газеты! — не потому, что был такой любитель чтения, но так полагалось. С тех пор жилки, связывавшие его с миром, порвались и растрепались: жена умерла, дети разъехались и несколько лет уже не подавали вести о себе, давно сломавшийся телевизор покоился где-то в сарае, газеты истлели, так что новости о мире он мог бы узнать только по радио или из досужей болтовни соседей. Но, крутя настройку приемника, он пропускал понятную и даже почти понятную человеческую речь, чуть морщась от грубого вторжения чужих слов в плавное течение собственной мысли: искал же музыку без слов или, еще лучше, речь полностью незнакомую, даже не французскую или немецкую (обрывки которой он, честно отходив восемь лет в школу, различал и опознавал), а какую-нибудь вовсе неизвестную, с цоканьем и придыханием. Провидя за интонациями незнакомого голоса очевидный смысл, он наполнял его умозрительным содержанием, как простая бутыль темного стекла наполняется драгоценным вином: то казалось ему, что где-то в далеком море терпит крушение корабль и капитан зовет на помощь, то грудной женский голос читал ему любовное письмо, то рассказывали сказку — о сером волке, о гусях-лебедях, о разговоре солдата со смертью.

Смерть тоже являлась ему несколько раз в последние месяцы. Со стороны границы все чаще слышались взрывы, причем оказалось, что бывают они разными не только по силе, но и по тону: резкое «бух», сопровождаемое долго затихающим свистом, либо глухое «бам-бам-бам-бам», а иногда довольно редко и почти всегда на закате слышался нарастающий гул, переходящий в рев, и грохало, кажется, совсем поблизости так, что тряслась земля. Иногда, все чаще, появлялись военные самолеты: неожиданно маленькие, игрушечные на вид, они пролетали с надсадным воем, как будто им самим невыносимо было то, чем они вынуждены заниматься, и странно было знать, что внутри каждого из них сидит еще более маленький человечек или два и управляет этой злой таинственной машиной. Самолеты иногда проносились к границе и потом, чем-то напуганные, возвращались обратно, но чаще пролетали вдоль нее, и иногда можно было видеть, как с той стороны в небе быстро вырастают высокие дымные следы, как цветы на болоте: самолеты шарахались в сторону и синхронно уходили, спасаясь от столбов тумана, и тогда из неба снова раздавался гром, как при грозе, хотя никакой грозы и не было.

На берегу Грика давно обустроил себе что-то вроде гнезда: так бы выглядело его укрытие, если бы он был крупной бескрылой нелетающей рассеянной птицей. Под старой ветлой, опустившей свои ветки в воду, словно купальщица, боязливо пробующая температуру подозрительно холодного на вид озера перед тем, как окунуться туда целиком, в землю были вкопаны два пенька: один, пониже, служил Грике креслом, второй — столиком. Но и это еще не всё: для защиты от ветра и дождя был дополнительно сооружен хлипкий на вид — вот-вот развалится! — деревянный навес, затянутый поверху истрепанным куском парниковой пленки, для надежности придавленной большими и малыми камешками, плюс к тому сбоку была устроена особого рода ширмочка от ветра из сплетенных между собою веток. И уже у самой линии воды была вкопана рогулька, чтобы опирать на нее удочку.

Спустившись вниз, Грика тяжело уселся на пень и стал медленно разбирать снасть. Думал он о том, какому количеству неизвестных людей пришлось долго и тяжело работать для него, Грики, и как он бесконечно им всем благодарен. Какие-то шахтеры на Урале спускались в темный забой, сверкая белками на вычерненных лицах и выписывая лучами налобных фонариков зигзаги в кромешной тьме; там, на два этажа выше преисподней, они тяжелыми молотами рушили куски бурого железняка, потом, надрываясь, тащили вагонетками руду наверх, сгружали в гигантские машины, которые везли ее в большой город, на огромный завод, мутные дымы которого заставляли чихать и морщиться ангелов на небесах. Тем временем другие шахтеры, может быть, за тысячу километров оттуда, также в мучениях добывали уголь, глянцевитые груды которого тоже перемещались на тот же завод. Их закладывали в доменную печь, где в мутном пламени, при страшной температуре рождался вдруг жидкий пылающий металл, который разливали по формам, остужали, везли тележками в далекий цех, откуда слышалось непрерывное «бум-бум-бум» (тут Грика вспомнил про ракеты и машинально взглянул на небо, но небо было чистым), — и все это только ради того, чтобы выковать маленький, словно ювелирный, рыболовный крючок. А ведь как трудно было изобрести его, такая, казалось бы, простая вещь: ушко, цевье, острие, бородка, — но ведь если не знаешь, какова его идеальная форма, то как увидеть мысленным взором, каким он должен стать…

Но и это еще не все! Есть леска, про которую Грика просто не знал, откуда она берется и как делается, но были ведь еще и поплавок, и стопорное колечко, и грузило из свинца. Поплавок, допус-тим, в детстве делали из обточенного куска сосновой коры, так что нынешний фабричный не так его изумлял фактом своего существования, как и все прочие вещи, что при случае можно соорудить самостоятельно. Но свинцовое грузило потянуло его мысли вниз: если бы свинец обладал собственным сознанием, ощущал свое предназначение и мог говорить, то счел ли бы он это свое положение удачным? Грика, в общем, был не то чтобы доволен своей судьбой (для человека подобного склада то несостоявшееся, что непрерывно мучит и гнетет горожанина, представляется настолько несущественным, что горевать о нем вроде того, что плакать о состриженных ногтях), но принимал ее с аввакумовским стоицизмом: если на белом свете он необходим, как статист в гигантской пьесе, то кто может сыграть его роль лучше его самого? Так, возвращаясь к грузилу, он предполагал, что, если бы свинцом был он, он выбрал бы именно такое существование: хотя карьера аккумуляторной пластины, может быть, и была бы более почетной, но уж пулей оказаться бы ему точно не хотелось. Оставался еще вариант быть той самой свинцовой краской, что ложится черными словами на белую бумагу, но отчего-то ему помнилось (и совершенно, кстати, справедливо), что из-за вредности ее больше не используют.

Выбрав в баночке червяка поживее (и мысленно отодвинув готовое прорасти зернышко рассуждений о связи пассионарности с биографией), он насадил его на крючок, морщась от необходимости причинять боль хотя бы и такому незатейливому существу. Поплевав на приманку, он сильным плавным движением, неожиданным для такого телепня, точно забросил снасть в небольшое оконце среди озерной травы и аккуратно пристроил удочку на рогульку, после чего, отступив пару шагов, уселся на пенек. Его охватило привычное чувство завершенности: как будто всю вверенную ему часть процедуры он закончил, передавая дальнейшее в руки — кому, высшим