Читать книгу - "История прозы в описаниях Земли - Станислав Снытко"

была своя собственная темпоральность, и это наглядное открытие «подземной» хронологии – внутренних течений времени, не совпадающих с тем, что наблюдается на поверхности, – не уступало по своей симптоматичности меткому наблюдению Джастина Филипса.

Вретище для дикобраза

Идущий на поправку приговорён к выздоровлению. Болезнь, служившая организующим ядром его дней, оставляет в наследство апатию и неуклюжую надменность: он думает, что возвышается над собой, но всё же кажется себе угловатым и уже не готов полагаться на человечество. Будто давая инструкцию заблудившемуся курьеру, он описывает текущее местопребывание: надеть водолазный костюм, забраться в корзину аэростата, приземлиться на вулкане, пробежать сквозь строй швейцарцев, нырнуть под ледяную корку, соскочить в Бресте с подножки вагона, в другом Бресте – заскочить… Словом, добраться нелегко. Иногда он вставал с постели за водой (сразу кружилась голова) и формулировал какой-нибудь вопрос вслух: например, какова его идентичность? Чопорный восточноевропейский лунатик с труднопроизносимым именем? Кем он точно не был после болезни, так это номадом, поскольку номад не боится утратить дом, а наоборот – рискует обрести постоянную крышу над головой против собственного желания. Одно время, знакомясь с местными, он рассказывал сочинённые им самим анекдоты о польском тёзке, чтобы немного оживить small talk, но местные не улавливали его самоиронию, хлопали глазами и безжалостно улыбались. В день своего выздоровления он заметил, что человек, обитавший под окном в старой «Вольво», засобирался в путь: житель машины доставал свои вещи из салона и сваливал в железную супермаркетовскую телегу, готовясь двинуться с этим транспортом на поиски чего-то нового. С торжественной брезгливостью рыцарь телеги извлекал на свет коллекцию упаковочных материалов – пластиковых бутылок, алюминиевых банок, картонного лома, – спрессованных в лёгкие брикеты, в созвездия отбросов. Отныне счётчики бензозаправок не властны над маршрутом рыцаря. Куда же он направится? У какой помойки сделает привал, чтобы подкрепить силы, вернётся ли в машину? Как бы то ни было, он шарахнул дверцей своей крепости и двинулся нога за ногу на поиски лучшей участи. Глядя бездомному вслед, выздоравливающий сравнил свои любимые скрупулёзные романы, с которыми он таскался по самолётам и съёмным комнатам, с теми драгоценными отбросами, без которых бездомный не мог уйти на промысел. По существу же он не имел права уподобить себя ни бездомному, ни даже самому себе эпохи здоровья. О, привилегия не валиться на кровать от усталости, проделав по комнате пару-тройку шагов (полуразложившийся шерстяной ковёр), привилегия в любое время дня и ночи залить кипятком рамен (электрический чайник с вышедшим из строя поплавком), привилегия не гадать о политико-эпидемической обстановке на Земле (универсальный адаптер), привилегия мыслить время как поток разветвляющихся возможностей (блокнот с набросками текстов), привилегия торчать, как наркоман, от старинного текста, а не ломать голову над инструкцией к препарату («Анатомия меланхолии» Бёртона) – таков список привилегий идущего на поправку, которому предстоит объединить эти разрозненные вещи в прообраз нового дома (убежища, местообитания, лачуги). После этих мыслей прошла неделя или две, когда он выбрался в магазин за углом купить риса – и вдруг застыл посреди квартала, на полпути к цели, сам не понимая, отчего уставился в земляной прогал между тротуаром и дорогой. Машин, зданий, деревьев, города и окружающих холмов больше не существовало; раскалённые, перегретые связи с внешним миром рухнули с окончанием болезни, и вот перед ним в свете абсолютной безотносительности и атрофии открывался пролёт моста Золотые Ворота, с которых лишь очень немногим, прыгнув вниз, удавалось выжить. Вода под Золотыми Воротами твёрже бетона. Характер нового безразличия таков, – догадывался он, стоя над прогалом, – что его можно принять за одно из тех банальных состояний, которые трудно отличить от истинной патологии. Так больные синдромом Клейна—Левина не демонстрируют никаких симптомов, за исключением одного: много спят. Но что значит «много»? Ты должен переизобрести календарь, – вот о чём предупреждала эта омерзительная в своей беспредельности непричастность к миру, и если он внял этому предупреждению, то надо что-нибудь изменить. Для начала пылесосить по воскресеньям. Но имеется ли в квартирке пылесос? Когда в последний раз было воскресенье? – Он понятия не имел.

Три мешка сухарей на берегу Лампедузы

Хотя робинзонада не была изобретением эпохи Великих географических открытий, литературная предыстория «Робинзона Крузо» Дефо обычно сводится к двум прототипам времён барокко – «Критикону» Грасиана и «Симплициссимусу» Гриммельсгаузена. В первом говорится об испанском моряке, которого столкнули в море, моряк уцепился за дощечку и очутился на острове Святой Елены, где встретил одинокого тарзана: этот «органический» робинзон был рождён пещерой и вскормлен сталагмитом, чтобы вместе со спасённым испанским моряком покинуть необитаемый остров и пуститься в странствие по условным, аллегорическим локациям вроде Амфитеатра чудищ, Болота пороков, Пещеры Ничто и прочих Лабиринтов любви, нагромождение которых явно доставляет автору удовольствие. Что же касается Симплициссимуса, то его робинзонада – философский итог (а не формальное условие) всего романа, якобы записанного соком тропических растений на пальмовых листьях и воспевающего уединённый затерянный мирок в его выгодном отличии от Большого Мира, населённого кровожадным социумом и несовместимого с подвигом веры. Из этого видно, что робинзонада Нового времени генетически связана с религиозным отшельничеством, а через его посредство – с идеалами средневекового рыцарства, так что аналогией к паре «робинзон—буржуа» выступает дихотомия «отшельник—рыцарь»: робинзон – это отшельник, только светский, а отшельник есть высшая стадия эволюции рыцаря. Конъюнктивальные мешки отшельника воспалены от слёз, ибо он стенает о деяниях, совершённых в миру; удалившись от мира, как сэр Персиваль, он посвящает себя молитвам, однако может ненадолго вернуться к ратным подвигам, как Гвильем де Варвик, когда единоверцам угрожают враги Христа, и снова уединиться в постничестве; согласно «Книге о рыцарском ордене» Луллия и «Тиранту Белому» Мартуреля, не кто иной, как отшельник, а в прошлом – действующий рыцарь, служит хранителем рыцарской доктрины, посвящающим неофитов в её смысл и предназначение. Сложив оружие и став отшельником, рыцарь отрекается от странствий, закрепляется на одном месте, как Амадис Галльский на острове Пенья Побре и подражавший ему Дон Кихот – в Сьерра-Морене. Под прикрытием религиозного подвижничества склонность к уединению в диком месте заслужила себе в Средние века алиби социальной приемлемости – Жуанвиль, например, в книге о Людовике Святом упоминает о пропаже матроса с корабля на обратном пути из Седьмого крестового похода: сердобольные крестоносцы подумали, что пропавший матрос избрал высокий путь отшельничества на диком острове, и оставили ему на берегу Лампедузы три мешка сухарей. Начиная с XII века в Европе распространяется сюжет о будущем папе Григории Великом, семьдесят лет просидевшем на безлюдном острове в запертом доме, ключ от которого был выброшен в