Читать книгу - "Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский"

которого висят или стоят многозначительные объекты, транслирующие явный или неявный дзен. И все это точно, любовно и снайперски (даже там, где куратор мельчит) расставлено, разложено или инсталлировано в тело умирающего палаццо.

То есть, как я понимаю, сначала Верворд сочиняет партитуру из доступных ему экспонатов (не случайно большинство их происходит из городского венецианского фонда, объединяющего самые разные коллекции, от Музея Коррер до Ка-Реццонико и Ка-Пезаро), а потом придумывает сочетания предметов и стен, странной, заговорщицкой атмосферы и приятного эстетического щекотания знатоков, погруженных в атмосферу угадайки. Ведь любая работа здесь может оказаться незнакомым шедевром великого мастера, извлеченного из необъятных венецианских запасников, ну или же прошлогодней работой актуальщика, сделанной специально под проект.

И если Верворд понимает интуицию еще и в этом смысле, как соревнование манер-брендов с отгадыванием или неотгадыванием имен, вовлекающим посетителя в игру, его расчет особенно верен.

Ведь как мы смотрим новые и чужие коллекции – сначала замечаем картину, но перед тем, как начать пристально ее рассматривать (обрабатывать), кидаемся к объяснительным табличкам, чтобы они помогли нам понять – следует тратить на нее свое время или же лучше пройти мимо.

Для того чтобы разбудить чувство, а не разум, которым обычно воспринимаются богатства галерей, Верворд выключает свет, обволакивая кластеры работ (отдельно выставляются только холсты и объекты большого формата, мелочь сбивается в валентные композиции) боковой, рассеянной подсветкой, ну и лишает отдельные опусы самостоятельности.

На выставке они должны восприниматься только как часть целого – конкретного закутка, зала или части стены. А еще – спектакля, разыгранного предметами на конкретном этаже.

Ну и, безусловно, еще и как пожива для палаццо, способного принять и перемолоть любой набор имен и стилей.

Я был на «Интуиции» во время ливня, когда в роскошные готические окна ничего не видно – словно плывешь в ковчеге, сохраняющем набор предметов, что отвечают за некий коммуникативный код, который необходимо передать последующим поколениям. Или же тем, кто спасется и выплывет.

Ты – прогноз этой силы, что выпросталась наобум,

Ты ловил ее фиброй своей и скелетом.

***

На входе в палаццо встречает стена многозначительных эпиграфов, но я их не запомнил, так как мне уже в самом начале стало очевидно: метод Акселя Верворда идеально иллюстрирует достижения русских метареалистов, о существовании которых куратор вряд ли знает. Между тем именно поэты-метареалисты максимально наглядно разрабатывали методу, в основание которой положили разрыв между означающим (словом) и означаемым (предметом).

Эффект достигался с помощью бесконечного наворота сложноустроенных метафор, набегавших одна на другую, – все они описывали явление или предмет, название которого выносилось за скобки или же шифровалось в тексте.

Вместо того чтобы, подобно нормальным людям, назвать предмет прямо, метареалисты накручивали вокруг него круги и боковые проекции, как бы показывая не саму комету, оставшуюся за кадром, но ее рассыпающийся на искры и метафоры хвост.

Революционные открытия (будучи критиком, я много писал о метареалистах, и меня до сих пор интересуют в нынешней литературе авторы, идущие по их следу) метареализма в конце 70-х и 80-х до сих пор как следует не осмыслены.

А ведь они (сначала поэты, метапроза и метаэссеистика подтянулись чуть позже) и есть странный рецидив высокого модернизма в советской культуре. Жданов и Парщиков, Еременко и Аристов, Драгомощенко и Кутик первыми среди современников оценили значение такого художественного приема, как суггестия, сделав его ведущим способом описания действительности (в том числе и умозрительной). Вал метафор и метаморфоз заставлял мерцать в текстах разными гранями всяческие коммуникативные аттракционы максимально широкого поля действия. Конкретность распылялась, уступая место работе читательского ума, поскольку стихи метареалистов невозможно понимать в каком-то одном смысле.

В этом доверии к читателю, идущему вровень с автором, метареалисты, конечно же, сильно забежали вперед и во многом опередили свое (да и наше) время. Структура текста, транслирующего свою архитектуру, оказывалась важнее возможных трактовок, которые множатся с каждым прочтением.

………………………...............

Именно поэтому на последнем этаже выставки в Фортуни Верворд ставит огромный круглый стол с пластилиновыми шарами, которые могут интерактивно скатать желающие.

Огромный, как мрамор, кусок массы, не тронутой руками, стоит тут же: к тем, до кого еще не дошло, куратор обращается напрямую. Мол, привет, парни, мне необходимо ваше соучастие, ведь только так и можно оживить этот спящий материк.

Расфокусированность содержания (нельзя сказать, о чем, «про что» любой такой метатекст, ведь это решает уже каждый сам для себя) при крайне жесткой, отработанной форме (метареалисты были формалистами в первую очередь и лириками – лишь во вторую) оказывается идеальной погодой для улавливания тонких материй, как известно, чурающихся прямоговорения и умирающих от конкретности называния. Вот почему метареалисты выходят самыми спиритуальными и запредельными русскими авторами, а у Алексея Парщикова, стоявшего у основания метадвижения, есть цикл и даже книжка под названием «Фигуры интуиции» (поэтические цитаты в этой записи – слова из стихов, в нее вошедших). К ней, собственно, я и веду свой текст через извивы проекта в Фортуни. Верворд стихийно подхватил метаподход, который отныне становится общим местом при конструировании музейных блокбастеров (вот уже Ирина Антонова в ГМИИ, правда на свой лад и манер, начинает рифмовать и карамболить объекты из разных цивилизационных страт), еще десять лет назад, когда он еще был чистой поэзией.

Поэзия и есть самое главное, что насыщает и радует в его нынешней «Интуиции» свободных соединений стола и пальто, швейной машинки и ворона: «это полное разъединение и тишина… ты был тотчас рассеян и заново собран в пучок…»

Хочется превратить впечатление от выставки в фильм или даже в книгу, изнутри подсвеченную таинственным полусветом. Чтобы можно было открывать ее по желанию, когда за окном дождь, переходящий в снег, или же, наоборот, снег, переходящий в дождь, и закрывать, наигравшись в ассоциации, до следующего раза.

Вот еще что хорошо: «Интуиция» делает этот покинутый и одинокий дворец уютным и напичканным жизнью – теплой, спокойной и, спасибо Парщикову, не чужой.

Отъезд

Важно зафиксировать двойное, если не тройное вещество отчуждения, возникающее в аэропорту Марко Поло как по приезде в город, так и когда его покидаешь. Оно схожее в обоих случаях, только порядок меняется, а вот феноменологическая острота процедуры остается.

Аэропорты обнуляют стенограмму момента. Словно бы сгружают дела и мысли, привезенные из дома, в багажное отделение, расчищают площадку для чего-то нового, что и хочется уловить в местном воздухе. Я всегда наблюдаю за людьми на пристани и на кораблике, везущем туристов в Венецию. Как никогда, мне важен