Читать книгу - "Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский"

все осложняется еще и тем, что он многократно горел и перестраивался, из-за чего, из-под пятницы суббота, царственное и многократное барокко оказывается нашлепкой на более ранние конфигурации – ренессансную и даже готическую.

Перед самым «тронным залом» («Залом большого совета») с рекордным «Раем» Тинторетто о 600 голов показывают закуток с остатками ранних росписей дворца, сделанных падуанцем Гвариенто ди Арпо, учеником Джотто, чья фреска «Коронование Марии» украшала ту стену, на которой теперь разлит тинтореттовский «Рай».

Ди Арпо как-то не слишком повезло – самые важные работы он сделал перед пожаром во Дворце дожей, а также на родине, в церкви Эремитани, которую разбомбили в 1944 году (остатки фресок Мантеньи в ней все равно восхищают).

Судя по тому, что показывают в реставрационном закутке (рядом – отдельная комната для реставрации скульптур, где приводят в порядок фигуры Адама и Евы), росписи Гвариенто ди Арпо похожи на то, что делали в Сиене братья Лоренцетти, постепенно преодолевающие узкоколейную готику.

Эта встреча раннего и еще более раннего искусства очевиднее на фасаде, который застыл и почти не менялся, – он вступает в некоторое противоречие с тем, что внутри стен. Хотя, конечно, никакого противоречия здесь нет: синкретизм и смешение всего, что только можно, демонстративная эклектика и палимпсест как форма жизни – почти обязательные слагаемые любого венецианского ландшафта и тем более интерьера.

………………………...............

В прошлый раз по коридорам дворца будто гнал меня кто-то, я постоянно торопился вперед, оставляя основательность для гипотетического «второго посещения». Пробегал залы с музейной экспозицией практически быстрым аллюром, почти не обратил внимания на тюремные подземелья, куда лишь заглянул: типа, ну тюрьма и тюрьма, чего с нее взять?

За что потом, перечитывая Казанову, неоднократно корил себя и в этот раз решил спуститься и пройти все этажи Карчери, вышел во внутренний тюремный двор, постоял в отдельной камере.

Всячески проникался, хотя самым сильным впечатлением здесь оказались нематериальные – сильный ветер, гуляющий по каменному лабиринту, и звуки. Кто был в Венеции, знает про Мост вздохов, ведущий от самого роскошного дворца города к двухэтажной тюрьме (теперь ее иногда используют как павильон для биеннальных экспозиций), по которому заключенные попадали сразу же в камеры.

Жуть в том, что лаз в Карчери находится сразу же за «Залом большого совета», почти у самого дверного косяка со стороны «Рая» Тинторетто – от избыточной, густой красоты до пустоты казенного дома буквально один шаг. Спускаешься в камеры, а там окно на каналы открыто и гондольеры публику потешают. Так уж мне повезло, что мимо как раз проплывали какие-то студенты, горланившие песни. Их, разумеется, видно не было, но они так веселились, что было понятно, как им нравится жить и как хорошо им в Венеции. Звуки чужой жизни, преувеличенные сводами так, что, кажется, руку протяни – и до чьего-нибудь лица дотронешься, напомнили мне фургоны с заключенными, метавшимися по сталинской Москве. Когда на бортах написано «хлеб» или, что более цинично, «мясо», а прохожим не страшно – они даже не подозревают, что рядом везут обреченных. Мелькнула картинка да сплыла. Сквозняком подуло. Даже поежился.

………………………...............

Тюрьма как изнанка великолепия – это, конечно, сильно. Оформительские чудеса официальной части Дворца дожей оказываются приставленными к зданию примерно так же, как барочные фасады прикрывают ренессансные и тем более романские церкви, – иногда сбоку увидишь «вскрытие приема» и как обожжешься.

А еще эти голые, холодные проходы Карчери напомнили мне археологические раскопки – когда одни стены и пустые пространства, то особенно ощутимо, что жизнь навсегда ушла из этой геометрии, покинула, как остыла. Осталась скорлупа – самый поверхностный, внешний слой, изнутри подтачиваемый вечной изжогой.

Если скользить по ступеням, до блеска отполированным сначала паломниками, затем туристами, то будешь постоянно ловить это археологическое ощущение: жизни нет, одна видимость. Возможно, благолепие оттого и ускользает, что шкатулка пуста? Дворцу дожей «повезло» сильней греческих храмов или римских вилл – он более поздней постройки, ближе к нам, поэтому украшения его сохранились в том виде, в каком задуманы и исполнены. Но это уже история технологий и технологических ухищрений, цивилизационной поступи, а не эстетически самодостаточных чувств.

Для того чтобы впасть в чужой поток, требуется дополнительное, необъятное какое-то усердие. Начисто лишенное корысти. Мы же себе никогда не объясняем (потому что не обращаем на это внимания), какая подстройка органов чувств происходит перед появлением в поле внимания чего-то Иного. Но каждый раз, прикладываясь к древнему тексту или старинной картине, экзотической маске или восточной гравюре, тратим массу калорий на автоматический перевод ее на свой, «современный» язык.

Внутренний компьютер, занятый этим процессом, не дает разбега эстетическим впечатлениям, оставляя их, видимо, как менее значимые? Его, впечатление, проходится собирать постфактум и склеивать, как вазу из осколков.

Помню настойчивые дружеские рекомендации – не пропустить в сиенском Дуомо картины на полу, выполненные Беккафуми из мраморов разных цветов и открываемые поздней осенью.

Я смотрел на них в соборе и видел лишь неровность поверхностей, отполированных веками, – как они порой вздымаются, точно пол дышит, как взбугриваются, мешая косым лучам света равномерно растекаться по поверхности.

Полы во Дворце дожей не запоминаются. На них глаз и природа отдыхают. Церковные интерьеры стремятся к тотальности охвата, тогда как светские дворцы останавливаются в своем оформлении на трехмерности, словно бы оставляя возможность выскользнуть из-под их гнета. Хотя бы и в темницу. Главное, чтобы под ногами толченое стекло не хрустело.

Я про то, что есть идеальные модели памятников истории, и они всегда разрушаются при соприкосновении с нашей реальностью. Оказываются другими, из-за чего сначала внутренне, а затем уже практически официально я готов описывать статус музейных экскурсий как «черновой», хотя и обязательный, незаменимый.

Нужна, однако, пострефлексия, собирающая разрозненные фрагменты в целое, вот как у Рескина, который архитектурные детали зарисовывал, чтобы получше ими проникнуться. Понятно же, что на выходе Рескин будет помнить свой рисунок, а не натуральную капитель.

Большое видится на расстоянии и только во вторую очередь, когда уже знаешь, к чему готовиться, а внутри заранее созданы мини-структуры для восприятия конкретных памятников – чтобы можно было поменьше обращать внимания на сам этот памятник, заслонившись от него заботой разума.

Рассвет на Сан-Марко

Венеция как остывшая чашка хорошего кофе. Из нее невозможно выгнать обыденность, да и зачем выгонять вообще что-либо где-либо, тем более здесь? Но рядом с великолепием, странностями архитектуры и общего устройства особенно заметен залатанный, окаменелый быт. Опрятный, не бедный, выстуженный какой-то, опустошенный, охочий до