Читать книгу - "Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис"

— Так, Махлис… Должна вас огорчить. В разрешении на выезд вам отказано.

— А эту открытку разве не вы писали?

— Я. Но сегодня вышел из отпуска начальник ОВИРа и он отказался подписать вашу визу. Он не усматривает в вашем случае воссоединения семьи.

— То есть вы отправили эту открытку без санкции начальства?

— Это была техническая ошибка.

— У вас теперь из-за меня будут большие неприятности? — я попытался изобразить сочувствие.

— Надеюсь, до наказания не дойдет.

— А что вы посоветуете мне предпринять, чтобы ваш шеф изменил свое решение? Может, подать апелляцию на его имя или в вышестоящие инстанции?

(Вопросы праздные, но в ответах на них должно таиться Великое Междустрочье).

— Я не обязана вас консультировать, но если вы спрашиваете, то вот мой совет: ничего не делать. Спокойно сидите и ждите. Может, еще он и сам изменит свое решение.

Из ОВИРа я уходил в спокойных раздумьях. Я услышал то, что хотел. Мне стало абсолютно ясно, что принципиальное решение отпустить меня существует, что чиновница не лукавила, когда упомянула о технической ошибке. Мои выводы подтвердятся через два месяца.

«Спокойно сидеть»? Ну, это уж дудки. Вы будете мне и дальше кровь портить, а я благодарно облизываться? Вот только прерванного отдыха жалко.

ПОДЪЕЗД № 3. РАЗБИТАЯ ЧАШКА

Еврейский Новый год выпал на 19 сентября. За несколько часов до первой звезды позвонил Володя Слепак, но вместо поздравления и традиционного пожелания сладкого года он напомнил о запланированной на завтра акции. Акция была в достаточной мере спонтанной и беспрецедентной. Идея была его. Володя не хотел нагнетать панику, но от меня не скрывал уверенность, что дело кончится арестами. Повезти нам может только, если соберется много народу. Демонстрация должна состояться непосредственно перед зданием ЦК КПСС.

— Я, собственно, чего звоню. — Сказал он. — Просьба к тебе большая. Ты можешь захватить с собой большую белую… простыню?

По телефону задавать уточняющие вопросы не принято, раз просит, значит, надо. Собралось около двухсот человек. Для несанкционированной демонстрации в тех условиях — цифра внушительная. В приемную нас не впустили, но и разгонять не торопились. Это означало, что будут либо разговаривать, либо арестовывать. Пока наверху согласовывали действия, внизу формулировали требования (на случай более благоприятной альтернативы): немедленно выдать разрешение отказникам, оказавшимся в результате подачи без средств к существованию, выдать визы всем, чьи заявления находятся на рассмотрении дольше трех месяцев, и тем, кому уже отказано без объяснения причин, и т. д. На согласование у «нижних» ушло несколько минут, у «верхних» — не меньше часа. За это время их полку прибыло: рота милиции заняла позиции поблизости, дожидаясь указаний. Офицер попросил нас отойти подальше от главного входа, чтобы не повредить и не загораживать стеклянные вывески с названием организации. (Ровно через 20 лет, в дни путча ГКЧП судьба во второй раз приведет автора к этим вывескам; и на этот раз возле них было скопление людей, которыми, как и нами когда-то, владели смешанные чувства. Но в проявлении этих чувств они были куда менее сдержанными, чем мы. Да и вездесущие милиционеры вели себя более адекватно — одни помогали толпе сдирать со стены ненавистные вывески, другие следили за тем, чтобы осколки цэковского имущества не поранили прохожих. Мне тогда достался на память осколок с буквой П).

Спустя какое-то время в дверях появилась дама в синем костюме и объявила, что мы должны выбрать трех представителей, которых примет «товарищ Иванов», что ждать приема следует не здесь, а у подъезда № 3. Подъезд находился за углом дома в переулке, который оказался каменным колодцем, заканчивающимся тупиком. Едва мы перекочевали к подъезду, как сзади заскрежетали по асфальту железные милицейские барьеры, отрезавшие нас от внешнего мира. Любознательный прохожий задержал шаг возле капитана, отдававшего полководческие указания суетящимся ментам:

— Слышь, браток, что за массовка?

— Да жидо-правозащитники возбухают.

Делегатами стали Михаил Александрович, Давид Маркиш и Леонид Махлис. Это было первое «публичное» появление Александровича в массовой акции. На проводы и субботние сходки у синагоги он не ходил. Коллективные письма на подпись всегда кто-нибудь привозил домой. И дело было не в чрезмерной осторожности. Даже весной 1949 года Александрович был единственным, кто рискнул откликнуться на приглашение посольства Израиля и явился на прощальный прием, объявленный Голдой Меир, которой предстояло вернуться домой и приступить к обязанностям министра труда. Александрович к тому времени уже десятый год был обладателем советского паспорта, но адаптация явно шла слабо. Вредная привычка к свободе то и дело давала о себе знать.

А в июне 1967 г., услышав сообщение о разрыве дипломатических отношений, Александрович набрал номер посла Катриэля Каца и попросил о встрече. В посольство он приехал с женой Раей, прихватив с собой пару коробок конфет для посольских детишек и цветы. В посольстве паковали вещи. Перед зданием собиралась толпа не слишком трезвых демонстрантов, мобилизованных и направляемых парторганизациями. Атмосфера эвакуационная. Времени в обрез. Многие сотрудники хорошо знали Александровича по концертам и приемам. Они неплохо ориентировались в репрессивной обстановке в стране аккредитации и перед тем, как посетить его концерт, не забывали позвонить и поинтересоваться, не навредит ли ему присутствие работников посольства. В этих условиях жест Александровича трудно было переоценить. Люди расчувствовались, приостановили сборы, окружили гостей.

— Мы пришли попрощаться и поблагодарить вас. Нам будет вас не хватать. Когда-нибудь времена изменятся, — сказал Александрович на иврите.

Да и при нынешних злодеях в предвыездной эпистолярии артист не слишком с ними церемонился. В начале 1970 г. министерство культуры, раздраженное его популярностью и заработками, сообщило Александровичу о готовящейся «переаттестации» с целью перевести его из категории оперно-камерных исполнителей в… эстрадно-цирковую. На следующий день Александрович отправил два гневных письма — Е.А. Фурцевой и завотделом культуры ЦК КПСС В.Ф. Шауро. В письмах Александрович не стеснялся в выражениях, требуя «остановить руки палачей».

Когда пожилая секретарша ввела нас в просторный кабинет, типичное детище не отягощенных оригинальностью мысли кремлевских дизайнеров, мы догадались, что наш будущий собеседник — не самая мелкая сошка. Деревянная облицовка стен по всему периметру, украшенная корешками последних изданий классиков марксизма, строгая мебель в стиле послесталинского «бюрократического полумодерна», бильярдное сукно на столе для совещаний, приставной столик с защищенными от подслушивания 6-килограммовыми бегемотами вертушек, засиженные мухами портреты вождей — первого и последнего. Пока дожидались хозяина кабинета, я не удержался и подошел к окну. Сверху картина была еще более пугающей, чем внизу: оказывается, пока нас водили по коридорам Власти, эта самая власть вызвала подкрепление. Теперь за железными барьерами, отгораживающими демонстрантов