Читать книгу - "Суровые дни - Клыч Мамедович Кулиев"

Все это причинит тебе чилим, курильщик[34].

Караджа выплюнул нас, утерся полой халата.

— Глупцы вы все! Что с вами говорить!

И он улегся, подложив под голову тельпек.

Подошел Перман, принимавший участие в совещании под чинаром. Все взоры обратились к нему: он нес с нетерпением ожидаемую весть. Еще издали Перман крикнул сидевшим вдоль арыка, чтобы подходили поближе, и, когда аульчане собрались вокруг него, сказал:

— Люди! Совет яшули закончился и пришел к такому решению: всадники Хаджи-Говшана пойдут напрямик через горы и ударят на врага с тыла. Перейти через Кемерли — дело нелегкое, но другого выхода нет. Ожидая нас, кизылбаши, вероятно, все свои силы собрали у Серчешмы, и поэтому прямым штурмом крепости не возьмешь. Надо идти на хитрость. Вот и все. По коням! Быстро!

Солнце стояло уже в зените, когда около ста пятидесяти всадников, вытянувшись длинной цепочкой, двинулись по ущелью Гапланлы на юго-восток. К хаджиговшанцам присоединились несколько десятков молодых джигитов из соседних сел, из расчета на легкую добычу.

Впереди, на своем рослом массивном жеребце, ехал Адна-сердар. Он был мрачен и сидел в седле, насупившись, не глядя по сторонам. Как ни странно, мысли его были заняты не предстоящей схваткой с врагами, — он думал о Лейле. Видно, крепко полюбилась она сердару, если даже в часы опасности не мог он ее забыть…

Чуть отстав от него, ехали рядом Перман и Тархан. За свои тридцать с небольшим лет Перман не раз участвовал в походах, уже вторично проходил по ущелью Гапланлы. Сражения не пугали его, — он искусно владел и конем, и саблей, и копьем, никогда не показывал спину врагу. Однако всякий раз, когда приходилось седлать коня, у него тоскливо сжималось сердце и одолевали невеселые мысли. Сегодня он оставил дома любимую жену и сынишку, который только-только начал лепетать. Придется ли еще раз обнять их?..

На Тархана угнетающе действовало молчание друга. Он непрочь был бы пошутить и посмеяться, но Перман молчал, да и мрачный сердар не располагал к шуткам, мог грубо оборвать. И Тархан стал вспоминать родные места. Тяжела жизнь вдали от дома, от близких. Да, пожалуй, никого там уже и не осталось — кто бежал в Теджен или Мары, опасаясь кровной мести, кто умер. Но как хотелось бы еще побывать в своем ауле!

Махтумкули и Бегенч негромко переговаривались. Старого поэта не оставляли мысли о приглашении хакима Астрабада. Бегенч бодрился, стараясь скрыть свои переживания.

Любопытный Джума, непрестанно погоняя своего меланхоличного мерина, осматривался по сторонам. Он не раз ездил в ущелье Гапланлы за дровами, но сейчас все казалось ему здесь новым и необычным. Какие прекрасные места! Куда ни глянешь — сплошной ковер неярких цветов, сохраненных ущельем от холодного дыхания наступающей осени. Горные вершины с обеих сторон достигают, кажется, до самого неба. Заросли ореха и инжира плотны: ковром покрывают склоны гор, а выше, в гордом одиночестве, четко рисуются на бледном небе темные контуры арчи и чинаров.

Деля ущелье пополам, хлопотливо журчит узкая, но бурная речушка. На левом берегу ее — поросшая чаиром равнина, на правом — лес. Несмотря на припекающее солнце здесь царит прохлада. Свежий ветер, осторожно поглаживая листочки деревьев и вольно гуляя по широкому ущелью, напоминает об осени. Лес полон птичьих голосов. Птицы суматошливо перепархивают с ветки на ветку и кричат так оглушительно и радостно, словно только что вырвались из клетки. Откуда-то издалека доносится голос фазана и сразу же тонет в согласном соловьином хоре.

Но самые прекрасные места Гапланлы были впереди. Чем дальше ехали всадники, тем сильнее сужалось ущелье и все больше становилось деревьев, распластавших над дорогой свои могучие ветви. В задних рядах колонны послышался шум, донеслись голоса, требующие остановиться. Всадники придержали коней, невольно потянулись к рукояткам сабель. Адна-сердар поскакал на шум. Перман стегнул плетью коня, обгоняя сердара.

Остановка была вызвана одним из пленных кизылбашей, взятых в качестве проводников. Кизылбаш, ноги которого были связаны под брюхом лошади, свесился с седла. Глаза его были закрыты, на губах выступила пена.

— Принесите воды! — крикнул Перман, спрыгивая с седла и освобождая руки пленного.

Джума, схватив кумган, побежал к реке, но его опередил другой джигит, несший намоченный платок.

Почувствовав воду, пленник зашевелил губами, с трудом приоткрыл мутные глаза. Перман нагнулся, чтобы освободить его ноги и снять с лошади. В это время подъехал Адна-сердар.

— Из-за этого остановка?! — с гневным изумлением спросил он и, наливаясь кровью, гаркнул — А ну, отойди!

Люди шарахнулись в стороны. Остро вспыхнула на солнце сталь кривой сабли, и голова кизылбаша покатилась по земле, пятная кровью дорожную пыль. Джигиты содрогнулись. Убить врага в бою, убить человека под горячую руку, — это они понимали. Но вот так, ни за что…

— Трогайте! — приказал сердар, вытирая саблю о хурджун, притороченный к седлу, и следя, чтобы на лезвии не осталось ни пятнышка. — Если до темноты не доберемся до Чеменли, ночевать в седлах придется! Вперед!

Но не сразу джигиты выполнили приказание сердара. Подъехавший Махтумкули долго смотрел на мертвую голову, с которой смерть стерла следы страдания и явственно отразила на воске лица те двадцать лет, что прожил на свете зарубленный сердаром пленник. Скривившись, как от зубной боли, Бегенч глотал застрявший в горле ком.

— Похороните беднягу в стороне от дороги, — тихо произнес старый поэт и тяжело, словно только сейчас ощутив свой возраст, слез с седла.

Джигиты торопливо — кто лопатой, кто топором — принялись копать могилу, а Махтумкули, с трудом переставляя занемевшие от долгой езды ноги, подошел к второму пленнику. Это был Нурулла. Связанный, как и его недавний товарищ, по рукам и ногам, он был мертвенно бледен и затравленно озирался по сторонам, ожидая смертельного удара.

— Джума! — позвал Махтумкули. — Иди-ка, сынок, развяжи бедняге ноги, а я ему руки освобожу. Видишь, не посчитались даже, что у человека рука перебита! И как он терпел, бедняга!

— Убежит! — неуверенно сказал один из джигитов.

— Пусть бежит, — согласился Махтумкули, — если сумеет убежать от стольких стражей.

Освобожденный Нурулла посмотрел на старого поэта благодарными глазами.

— Тешеккур![35]— прошептал он по-персидски.

С помощью Джумы Махтумкули сел в седло. Он никогда не одобрял жестокость, а бессмысленную — тем более.

— Разве признак мужественности — топтать поверженного? — вслух подумал он.

— У сердара камень вместо сердца! — отозвался Бегенч, справившийся наконец со своим горлом. — Даже с врагом нельзя поступать так, как поступил он…

Заросшая чаиром равнина кончилась. Дальше шел лес. Дорога сузилась и превратилась в тропинку,