Читать книгу - "Суровые дни - Клыч Мамедович Кулиев"

«Народ устал от набегов, хозяйства приходят в упадок, все больше становится голодных, обездоленных сирот и вдов. Но как не пойдешь, если тебя заставляют идти?» — спросил он. И я согласен: все дело не в простых людях, а в правителях, которые натравливают племя на племя, народ на народ, а сами угольки из костра чужими руками выгребают.

Мяти-пальван ткнул толстым волосатым пальцем в сторону Нуруллы:

— Это он так сказал?

— Да, — подтвердил Махтумкули. — Они, сосед, такие же люди, как и мы. А народу от разбоя никогда еще пользы не было.

— Конечно, — согласился Мяти-пальван и посмотрел на Нуруллу так, словно говорил: «Хитер ты, красноголовый, соловьем поешь, но твоей веревкой наши дрова вязать нельзя. Нет, нельзя!»

Нурулла под его пристальным взглядом почему-то покраснел.

Глава четвертая

ПУТЬ МЕСТИ

Приближалось время отправляться в путь, и беспокойный шум в селе, сменивший недавнюю мертвую тишину, нарастал. Все понимали, что поход вряд ли завершится благополучно. Враг первый пришел с мечом. Значит, он не станет бездействовать. И спор решится на поле боя. А ведь сражений без жертв не бывает. Кого ждет пуля, смертельный удар сабли?

Вслух об этом не говорилось, но никто не мог отмахнуться от тревожных мыслей.

Вот стоит у порога кибитки Мяти-пальван и, вручив в руки своего единственного сына кривую саблю, дает ему последние отцовские наставления.

Седобородый богатырь Мяти-пальван был старым воином, закаленным в десятках сражений, знавший запах пыли многих троп и дорог. Не было вокруг ни одной крепости, в которой он не побывал бы, ни одной горы, которую он бы не перешел. Когда туркмены, ища покровительства шаха Ахмеда[26], послали с дарами в Кандагар[27] знаменитого военачальника Човдур-хана, среди его отважных джигитов находился и Мяти-пальван.

Посольство не дошло до цели. Попав в засаду в необъятных Хорасанских степях, почти все воины погибли. Тяжело раненный Мяти-пальван вместе с несколькими товарищами попал в плен. Почти месяц находился он между жизнью и смертью, однако могучая натура степняка одолела немощь, и Мяти, закованный в цепи, стал слугой Абу-Вели-хана.

Кандалы не удержали Мяти. Однажды морозной зимней ночью он разбил их, вывел из конюшни лучшего ханского скакуна и, вымещая свою злобу плетью на конских боках, погнал его из ущелья в ущелье, с холма на холм. Погоня потеряла его следы. Он добрался до земли сарыков, а оттуда, проделав длинный путь, вернулся в Туркменсахра, когда люди отсчитывали уже седьмой месяц со дня выступления Човдур-хана. Скрипя зубами, рассказал он о коварстве судьбы, о гибели товарищей. Несколько дней гоклены ходили в трауре, а Махтумкули написал проникновенные строки:

Щит родины, око мое — Човдур-хан

Почиет среди похоронных рыданий.

Друзья! Кто утешит воинственный стан

Гокленов, рыдающих о Човдур-хане?

Пока он родимые земли берег,

Враги не топтали окрестных дорог.

За старой горой Човдур-хан изнемог,

И змеи клубятся у ног, мусульмане!

Морозом хазан[28] задышал налету,

Осыпалась лучшая роза в цвету,

И горы в немую глядят высоту,

И слезы роняют глаза их в тумане[29].

Таков был Мяти-пальван, не клонивший голову перед бедой, не сгибавший колен под тяжестью испытаний. Но Джума, его сын, первый раз садился на коня, впервые брал в руки саблю для битвы, — и у Мяти-пальвана было смутно на душе. Конечно, кому не суждено погибнуть, тот вернется, но и правы говорящие: «На аллаха надейся, а осла привязывай покрепче». У Джумы в избытке и мужества и сил, но он еще молод, нет у него отцовского опыта, нет смекалки.

— Будь осторожен! — напутстзозал сына старый джигит. — Смерти не ищи, но и за спину друга не прячься. Лучше погибнуть, выручая товарища, чем спастись ценой его гибели и жить с камнем проклятия на душе. Иди — и благополучно возвращайся. За Махтумкули-ага там присматривайте!

Старый поэт тоже собирался в дорогу. Он надел теплый халат, крепко подпоясался шерстяным кушаком. Акгыз с покрасневшими глазами укладывала в хурджун чай, чуреки, кумган[30], пиалу и сетовала:

— Где это видано, чтобы садиться на коня в такие годы!

Вспоминая, не забыл ли он чего, Махтумкули рассеянно ответил:

— Ты лучше других знаешь, что я никогда не ездил аламанить[31]. У меня предчувствие, что там я разыщу брата Мамедсапа.

— У меня тоже предчувствие, что ты полдороги на коне не усидишь, назад вернешься!

Вошел возбужденный предстоящей поездкой Джума.

— Готовы, Махтумкули-ага? Тогда пойдемте, нас ждут!

— Ты-то куда собрался! — напустилась на него Акгыз. — Беду на свою голову ищешь?

— Кому же и ехать, если не мне, Акгыз-эдже? — блеснул зубами Джума, затягивая набитый до отказа хурджун Махтумкули. — А насчет беды — посмотрим, может быть, не нас, а врагов беда ожидает.

— Все вы, молодые, горячие, — покачала головой Акгыз и добавила — Пусть ясное солнце светит тебе в пути, сынок, возвращайся невредимым!

— Благослови и меня, жена, — серьезно попросил Махтумкули.

— Аллах тебя благословит, — дрогнувшим голосом сказала Акгыз и отвернулась.

У старого поэта защипало глаза. Была любовь или нет, но они прожили бок о бок долгие годы и все время Акгыз была ему верной женой и другом. Он привык к ней, как к собственной тюбетейке, и часто не замечал ее, как не замечает человек сам себя. Однако наступила минута расставания, и он понял, что дружба и уважение к человеку имеют такие же крепкие цепи, как и любовь. Ему жаль было оставлять ее одну, может быть, потому, что он не представлял себе жизнь врозь. Ему хотелось сказать ей что-то ласковое, утешающее, но он знал, что ничего не сумеет сказать, кроме обычных слов. Да и не ждала она иного.

Более сотни всадников, опоясанных кривыми саблями, были готовы двинуться в путь. Среди крепких, многоопытных воинов, как Перман, было много ровесников Джумы, впервые севших в седло для бранного дела. Были и седобородые джигиты, почти сверстники Махтумкули. У редких за плечами торчали стволы самодельных нарезных ружей. Подавляющее большинство располагало только саблями, а то и просто ножами дамасской стали. И кони не у всех были сбои — безлошадные добровольцы одолжились у Шаллы-ахуна и других состоятельных аульчан за половинную долю будущих трофеев.

Завидев приближающегося Махтумкули, Адна-сердар направил коня ему навстречу. Не доезжая нескольких шагов, натянул поводья и, глядя мимо поэта, иронически сказал:

— И поэт оседлал коня?

— Как видите, — спокойно ответил Махтумкули. — А бы полагали, что я не поеду?