Читать книгу - "Растворяясь в песках - Гитанджали Шри"

стала следить за сыном еще пристальнее и однажды ночью тоже увидела: он сидел в полутьме, и у него изо рта вырывалось «ха-ха», «хе-хе». Не смех ли это? Как будто кто-то нарисовал смеющийся рот на бумаге, вырезал и приклеил к губам. Глаза, щеки, нос, лоб – ничто не напоминало о смехе. Только изо рта что-то вырывалось, и это никак не сочеталось со всем остальным.

Да и если подумать, почему кто-то станет смеяться один, сидя на кровати?

Как ей подступиться к нему? Когда оба сына были маленькие, она припугивала их: «Не кривляйтесь, ветер подует – так и останетесь». Но теперь, когда они стали выше, чем она?

Увидев это выражение лица однажды, она начала замечать его постоянно. Как будто сын наклеивает пластырь, изображающий смех, – иногда слишком большой, иногда крошечный, но всегда совершенно не сочетающийся с остальными частями лица. Звуки, которые он издавал, тоже не соответствовали положению рта. Рот как будто округлился, чтобы произнести «о», а получается «ха-ха», губы растянуты для «э», а выходит «хи-хи-хи».

Что-то было не так. Совсем не так. Сердце матери нестерпимо болело за сына. Такой золотой ребенок, отлично учился в школе, получил великолепную работу в юном возрасте, откуда взялось у него это «ха-хе-хи»?

Наконец Рамдеи взяла все в свои руки. Она отвела госпожу и ее сына в даргах1 факира Бэхке. Там пир[13][14] Набина[15], которому было больше ста лет, совершал подношение цветов на гробницу своего святого учителя. Его кожа была иссиня-черной, а глаза горели шафраном. Он был высокого роста и носил черную накидку, из-под которой виднелись крупные круглые четки из бурого камня. Он совершенно не выглядел слепым, но Рамдеи сказала, его глаза видят не этот мир, но все, что по ту сторону.

Пир Набина взял за руку Серьезного сына и нащупал пульс. Надавил. Устремил взор внутрь себя. От этого его глаза закатились.

– У него на ногах синие отметины.

– Да, – Рамдеи соединила ладони в благодарном жесте.

– Ночью жар поднимается, а к утру спадает.

– Да, мудрейший.

– Кожа бледная, рот открыт.

– Да-да.

– Его лицо сильно трясется.

– Да, – ответила мать.

– Рот и звуки не подчиняются друг другу.

– А?

– Когда челюсти широко распахнуты, получается тоненькое «хи-хи», а когда рот чуть-чуть приоткрыт, получается протяжное «ха-ха».

– Да. Да.

– Изо рта с воздухом выходят пузыри.

– Да, учитель, они поднимаются из живота.

– Из сердца.

– Из с-с-сердца?

Пир Набина отпустил руку Серьезного сына. Зрачки вернулись на место. Он молча сел и начал водить в воздухе своими щипцами[16]. Глаза запылали.

– Так чем же, – в один голос испуганно спросили женщины, – он болен?

– Его болезнь в том, что он не может смеяться, – сказал слепой пир Набина.

19

Ветер дует с ревом. И ветер подкрадывается на цыпочках. Все продолжается так, как продолжается. Все меняется и поэтому продолжается.

Смех ушел, остался, вернулся – в бесконечном круговороте всего и вся нам этого не узнать, но точно одно: появилась трость.

Еще мы никогда не узнаем, какова была роль пира Набины, пока в сотый раз не расспросим Серьезного сына и его мать и не научимся читать между строк. Сразу после того, как болезнь была определена по симптомам, младшего сына повысили на работе – его назначили генеральным директором иностранного офиса компании и отправили за границу. За границу – это значит не в Непал и не в Бангладеш, а в Германию, Австралию, Америку. И вот этот сын, который был младше Сида, добрался до Австралии. Кто слал фотографии оттуда? Все тот же несчастный, который привык выдавливать из себя «ха-ха», не улыбаясь и распахивать челюсти, не смеясь? А рот его до сих пор извергает пузыри, поднимающиеся из живота и мнящие себя чем-то другим? Или нет? Вызывает ли окружающая его действительность все то же отвращение или, оказавшись там, он стал превозносить культуру потребления с ее торговыми центрами, товарами и денежным оборотом?

Как бы то ни было, смех переправился через океан, а оттуда приехала трость. Она привезла с собой Заморского сына, который приехал домой на несколько дней, чтобы разделить радость своей высокой должности со страной матери и отца. Он был увешан подарками. Рубашки, упаковки ваты, пластиковая крышка для унитаза в цветочек, футболки, сковорода с антипригарным покрытием, жвачка, брелок с кенгуру, пресс-папье с коалой, носки, коробочки, флакончики и:

– Ма (она же мам), в любой момент, как захочется, приезжайте! А вот это с ранней распродажи, а это с распродажи по случаю закрытия, а эту трость я купил за полцены, но все равно вышла тысяча рупий.

И ему уже не пришлось расхваливать, какая чудесная трость, никто не видал и не слыхал о такой. Что и говорить!

Старший многозначительно повторил: «Тысяча рупий», Дочь восхищенно сказала: «Какого только цвета нет на ней!» Остальные присутствующие оценили, что ее можно при желании разложить и достать где угодно, а потом сложить, и она поместится даже в кошелек. А Заморский сын сказал:

– Это трость для бабушки.

– Так иди к ней и подари, – ответила его мать.

Трость попала в бабушкину комнату и заняла место у изголовья. Она была легкой, блестящей и тонкой, хочешь – взлетай, хочешь – танцуй, наделай шума, постучи, обопрись, взметни ввысь рой мотыльков. Золотистая. Покрытая бабочками всевозможных цветов. Кроваво-красный, небесно-голубой, охристый, как куркума, темно-серый, как сурьма, светло-зеленый, как побеги риса, бирюзовый, фиолетовый, черный, зеленый, как попугай, белый – порхают крылья всевозможных оттенков. Цветочный узор. И в полоску. Рукоять в виде клюва. В ней и улыбки, и полет, и беседы.

Кто видел такую трость? Не из золота ли она? Под рукоятью сохранилась наклейка с изначальной ценой, и у всякого, кто видел ее, округлялись глаза. А если качнешь ее, взлетят бабочки. Клац-клац, клац-клац – кувыркается трость, и стоит только захотеть, она уменьшится, как Алиса в Стране чудес. Палочка размером не больше ладони, ее никто не заметит, если прижать снизу к руке. Это бабочки или маленькие феи? Опять встряхнешь их, и, порхая, вылетят наружу, а трость начнет расти. Трость-Алиса.

Младший сын вернулся в Австралию. А трость так и осталась стоять у изголовья кровати в комнате Матери, как неизменный член семьи. Все, кто заходил туда, приветствовали ее, рассматривали, трогали и восхищались. Увеличивали и уменьшали. Подбрасывали в воздух, и она, хлопая в ладоши, выпрямлялась. Подбрасывали снова, и она, как будто закончив выступление и благодаря зрителей, склоняла голову, туловище и остальные части тела, а потом схлопывалась. Все смотрели,