Читать книгу - "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков"

Ровно в три часа горничная доложила Велярской, что ее спрашивает Тумин.

Вошел хорошо одетый молодой человек. Поклонился и поцеловал протянутую ручку.

— Садитесь и рассказывайте.

— Рассказывать, собственно, нечего. Я познакомился с Пономаревым на фронте. Он мне много говорил о вас. Потом заболел тифом и умер. Просил, если я поеду в Москву, непременно зайти к вам и передать, что любит вас по-прежнему. Вот и все.

— Бедный Пономарев! Мне его очень жаль. Скажите, а что он вам про меня говорил?

— Что вы замечательная женщина, что у вас удивительные глаза и руки, что вы какая-то необыкновенно живая, настоящая, что если я вас увижу, то непременно влюблюсь.

Велярская засмеялась.

— Скажите пожалуйста. Ну, и как вам кажется, он прав?

— Пока прав. Глаза и руки у вас удивительные. Об остальном не берусь судить по первому впечатлению.

— А насчет того, что вы в меня влюбитесь?

Тумин улыбнулся.

— Не исключена возможность.

— Мерси. Вы очень любезны.

Велярская подошла к зеркалу и поправила волосы. Тумин пристально оглядел ее всю с головы до ног.

— Не смотрите на меня так. А то я волнуюсь, как на экзамене, и очень боюсь провалиться.

— Не бойтесь. В крайнем случае вы, надеюсь, не откажетесь от переэкзаменовки.

Велярская расхохоталась.

Тумин встал и подошел ближе.

— Кроме шуток, Нина Георгиевна. У меня к вам серьезная просьба. Я человек грубый, пролетарий. Ничего не знаю, ничего не видел. У вас тут культура, искусство, театры. Введите меня в курс всех этих прелестей. Займитесь культурно-просветительной работой.

Велярская хохотала до слез.

— А вы можете арапа заправить! Пустяки — пролетарий! Если бы такие были все пролетарии, от коммунизма давно бы ничего не осталось.

— Ошибаетесь, Нина Георгиевна. Жестоко ошибаетесь. Я пролетарий, коммунист. По убеждениям, по образу жизни, по работе я самый настоящий коммунист. Вы думаете, если я хорошо одет, брит и причесан, я уже не могу быть пролетарием. Ужаснейший предрассудок! Пролетарий обязательно должен быть шикарен, потому что он теперь завоеватель мира, а вовсе не нищий, которому, как говорится, «кроме цепей терять нечего».

— А вы в партии?

— Это не важно. Допустим, что я в партии не состою. Разве я от этого перестаю быть коммунистом?

— Я с вами не спорю.

— Для партии требуются не просто коммунисты, а партийные работники. Дисциплинированные. Один в один. Без всякой отсебятины, как в армии. А я был бы белой вороной. Это плохо. Теперь я белая ворона среди беспартийных, и это хорошо.

Он вдруг осекся.

— Впрочем, извиняюсь. Вам это, должно быть, совершенно неинтересно.

— Напротив. Очень интересно. Я только не пойму: как это коммунист может быть не нужен коммунистической партии?

— Почему не нужен? Очень нужен. Но не как член партии. Не все же коммунисты делают партийную работу. Больше. Можно быть прекрасным партийным работником и очень плохим коммунистом.

Велярская села на кушетку и откинулась на подушки.

— Ну, вы мне совсем заталмудили голову. Я уж ничего не понимаю.

Тумин подбежал и поцеловал обе ручки.

— Простите. Не буду больше. Я вам, должно быть, здорово надоел. Я пойду.

— Нет, нет. Сидите. Мне с вами очень приятно.

— Нет, я отправлюсь. Если вам не скучно, пойдемте завтра куда-нибудь по вашему выбору. Начните свою культурно-просветительную работу.

— Хорошо. Пойдемте.

— Позволите за вами зайти?