Читать книгу - "Олух Царя Небесного - Вильгельм Дихтер"

— Кто это будет читать? — спросила мать.

— Евреи.

— Евреев больше нет.

— Вернутся из России.

— Мало кто вернется.

— Евреи есть в Палестине и в Америке.

— Но они не читают по-польски.

— Кто-нибудь переведет на древнееврейский и английский. В этих тетрадях, — он стукнул по жестяной коробке, — останется жить Ромусь. И он тоже. — Куба показал на меня пальцем.

— Его оставь в покое! — крикнула мама.

* * *

Мне снилось, что я девчонка. Марек Бернштейн не хотел со мной играть. Лица его я не видел и поэтому не знал, это он так взаправду или понарошку. Потом я превратился в воздушный шарик. Ветер катил меня по двору, где мелом были нарисованы классики. Вдруг я полетел в сторону нефтяных полей. Высоко. Пока не лопнул.

Меня разбудил мамин крик:

— Это неправда!

Большой камень был отодвинут вовнутрь, до самых жестяных коробок. В ярком свете все было видно очень отчетливо. Мы жались друг к дружке как кроты. Нюся затыкала маме рот.

— Убийцы! — кричал кто-то сверху. — Вас ищет полиция! Его нашли повесившимся на галстуке.

Куба высунулся наружу, заткнув собою дыру.

— Макс, успокойся! — просил он.

— Кто тебе разрешил привести пацана? Уговаривались только насчет сестры.

— Вытащи меня. — Куба начал протискиваться в дыру.

Когда исчезли его босые ступни, Мошек задвинул камень обратно.

У Кубы был тяжелый разговор с Максом, который, перепуганный, вернулся из Борислава. В дом Хирняковой ударила бомба и, разрушив переднюю стену, обнажила чердак. Там, на привязанном к балке желтом галстуке висел, касаясь коленями пола, истощенный мужчина. Установили, что это еврей. Полиция посчитала, что его убили другие евреи, а потом убежали. Слишком низко было, чтоб он мог повеситься сам. Висельника увезли на еврейское кладбище. Хирнякова исчезла.

Куба клялся, что мы не виноваты. Макс сказал, что ему на это плевать. У нас есть свой Бог, пусть тот и судит. Он только боится, что начнут разнюхивать, а у него в колодце полно евреев. Успокоили его только деньги и обещание, что Куба с Мошеком уйдут в другое убежище.

— Когда? — встревожилась Нюся.

— Скоро.

Мать беспрерывно плакала. Отдала мне свою картошку.

— Поешь что-нибудь, — просила ее Нюся.

— Слишком поздно, — сказал Куба. — Он уже небось все съел.

Я замер с набитым картошкой ртом.

— Я хочу умереть, — пробормотала мама.

— Не здесь, — сказал Куба.

— Как ты можешь! — расплакалась Нюся.

— Тихо! — крикнул Мошек. — Спятили?!

Я быстро проглотил картошку.

Я лег на глину, чтобы поговорить с дедушкой, но заснуть не мог. Вспомнил, что мама два раза спрашивала у отца, что чувствует человек, умирая? Первый раз после смерти бабушки Мини, а потом когда забрали бабушку Антонину и Нюся плакала на полу. Всякий раз отец отвечал, что нужно умереть, чтобы это узнать. Проводя пальцем между шеей и тесемкой, на которой висел мешочек, я пытался вообразить, как все это произошло. Я знал только, что у отца был галстук. Остальное придумал, подгоняя одну к другой детали, как большие тяжелые кубики, из которых мама когда-то складывала картинки.

Отец сделал петельку на узком конце галстука и протянул сквозь нее другой — широкий — конец. Получилась большая петля, в которую могла пролезть голова. Потом он сполз с подстилки и присел на корточки под балкой (даже мне приходилось под ней нагибаться). Перебросил через балку широкий конец галстука и затянул узел. Теперь с балки свисала петля. Отец чуть-чуть приподнялся и сунул голову в петлю. Он смертельно устал. Ноги под ним подогнулись, и он упал.

* * *

Мне казалось, что отец за камнями. Туберкулеза как не бывало. Опять в Бориславе не было никого красивее его. Он поднимался над водой между стенок колодца. Я видел у него в галстуке серебряную булавку, но костюм разглядеть не мог. «Папа, прости, что мы тебя бросили, — молился я. — Помоги маме, Нюсе, дедушке и всем, кого я люблю. Сделай так, чтобы я жил, а если нет, то чтоб мне не было больно». Если у меня не перехватывало дыхание, я представлял себе, что отец прислушался к молитве. Если же ком в горле не проходил, считал, что он замышляет месть. И тогда опять начинал молиться. Когда же и это не помогало, я начинал негромко говорить вслух, чтобы напугать отца: пусть подумает, что я выдам нашу тайну другим.

Ночью мы выходили наверх. Мошек, с помощью Макса, первый, потом Нюся, я, мать и последним — Куба, которого уже никто не поддерживал снизу за ноги. Один раз, когда Мошек вытаскивал Нюсю, что-то тяжелое с громким плеском упало в воду. Мы с матерью испуганно вскрикнули.

— Это камень, — успокоил нас Мошек.

Мы ходили по саду. Приземистые яблони со странно перекрученными стволами были похожи на женщин, схватившихся руками за голову. С веток свисала паутина, которая опутывала лица. Она рвалась, когда мы смахивали ее с век. Яблоки при свете луны казались серебряными. Зубы легко вгрызались в мякоть. Горьковатые косточки лопались и проскакивали в горло с яблочным соком, как в овине у Турова.

Куба и Нюся курили по очереди одну сигарету, пряча огонек в ладони. Перешептывались или, из-за чего разозлившись, поворачивались друг к другу спиной. Потом в колодце от них пахло дымом.

Куба и Мошек уходили в другое убежище.

— Будь осторожен, — шепнула Нюся Кубе.

— Я за ним пригляжу, — рассмеялся Мошек.

— Мошек! Ты такой добрый, — сказала Нюся.

— Попрощайся, — мать потрясла меня за плечо.

— Не буди его, — остановил ее Куба. — Пускай спит.

После их ухода воцарилась тишина, и только много часов спустя мать с Нюсей начали разговаривать. Я все время слышал: «А помнишь, а помнишь…» Нюся говорила о тех, кого любила, а мать о тех, кто любил ее. Это были одни и те же люди. Бабушка, дедушка, отец, Ромусь, Тереза, Мачек и пан Унтер. Обе — и мать, и Нюся — ждали Мулю, чтобы все ему рассказать. В колодец стали попадать капли воды, а вскоре хлынул дождь, и снизу поднялся пар.

Макс принес записку от Кубы. Нюся читала ее, стоя на коленях возле камней, между которыми просачивался свет. Луч падал на бретельку на ее худом плече.

— Что он пишет? — спросила мать.

— Русские двинулись из-под Тарнополя.

— Что еще?

— Деньги кончились.

* * *

У матери разболелись зубы. Она сняла у меня с шеи мешочек, вытащила пакетик в вощеной бумаге и поднесла его к свету. Послюнявив палец, коснулась им порошка и потерла десну. Вздохнула с облегчением и опустилась на землю. Нюся прижала ее щеку к груди.