Читать книгу - "Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева"

высказывания заполонили собой все патриотические каналы, что было само по себе не удивительно: столь пылко она выступала на стороне России. Однако изумляло меня другое: как быстро люди, народ, даже журналисты забыли о том, что Маша переметнулась на их сторону всего пару месяцев назад. Неужели они не находили это подозрительным или хотя бы, мягко говоря, странным?

Для меня она, человек и без того недостойный, после этого тем более превратилась в своего рода предательницу, перебежчицу… Однако сегодня я отчего-то смотрел на нее и видел человекомуравья, средний пол, не женщину и не мужчину, и мне было жаль ее. Где была та хорошенькая девчонка, пусть и бестолковая, но все же женственная и притягательная, какой я знал ее прежде? Как могла она раствориться в этом успешном образе, в костюме, блестевшем до лоска, с дорогими изысканными часами?

Мне вдруг стало до того жаль ее, что я поторопился сказать ей первое, что взбрело мне в голову:

– Наша власть, преследующая любое инакомыслие, даже тебя вынудила замолчать и озвучивать только ей угодную точку зрения. За это я ненавижу наш режим. Как жажду я его свержения! А люди вокруг слепы до невообразимости, до какого-то безумия. Представь, мои собственные родители вбили себе в голову следующую присказку: «когда стране нужно было обратиться в сталь, пришел Сталин, когда стране понадобился путь, появился Путин».

В этот миг Маша подносила к губам бокал шампанского, но сказанное мною показалось ей настолько смешным, что она отставила бокал. Просмеявшись, она довольно резко высказалась и тем самым ответила на мой недоуменный взгляд:

– Ты правда думаешь, что все именно так?

Я мотнул головой, не поняв ее слов. В приглушенном свете достаточно дорого ресторана лица немногочисленных посетителей выглядели размыто, будто в тумане. Никому из присутствующих не было дела до нас. Ближе всего к нам расположился молодой мужчина в теплой несуразной кофте и простых джинсах, он уткнулся в телефон, в одиночестве насыщаясь огромным ужином – я подумал, что это был офисный работник в командировке. В самом углу ресторана, сидя в мягких креслах, очень тихо беседовала странная пара: пожилой лысый мужчина и ярко напомаженная девушка в довольно открытом платье с глубоким вырезом на груди и странными раздутыми губами. Музыка играла едва слышно, совсем не препятствую разговору, как это часто по неведомым мне причинам бывало в дорогих ресторанах столицы.

– Что ты имеешь в виду? – Спросил я, через несколько секунд размышлений вернувшись мысленно к Маше.

– Да я никогда не разделяла идеи либералов.

– Но ты же была с ними…

– Так это ведь для того, чтобы они помогали мне продвигаться, чтоб сделали из меня популярного автора, премии надарили… Если бы я писала патриотическую прозу, они же просто выжили бы меня… Даже не так: крупные издательства не стали бы со мной связываться. У нас все так устроено в культуре: дорога свободна только для либералов и их прихвостней.

– Погоди, неужели ты хочешь сказать, что вот именно сейчас ты не лукавишь, а лукавила тогда? Я, честно, верил, что все было наоборот. Неужели ты искренне любишь нашу власть, нашу страну… президента?

Маша пренебрежительно фыркнула.

– Вот еще!

– Не пойму я. Так скажи же: на чьей ты стороне?

– Господи, Саш, ну не будь таким наивным. Я – на стороне денег. Тогда либералы мне помогли, пробили дорогу. Теперь за ними идти – смерти подобно. Лучше быть с патриотами. Целее будешь.

Лицемерие ее настолько ужаснуло меня, настолько обескуражило, что я раскраснелся, растерялся и не смог произнести ни слова, только стыдливо опустил глаза, как будто не Маша была виновата в своей мерзости, а я, я, приставший к ней со своим глупым вопросом, был повинен в том, что раскрыл бездны лжи и подлости, что все эти годы таились в ней.

– Не осуждай меня, даже не думай. В конце концов, неужели ты полагаешь, что либералы искренни в своем порыве осудить Россию и возлюбить Запад? Да я тебя умоляю! Таких, как я, там много. Вернее даже так сказать: есть всякие Хамоватые там, Кулицкие, кто получает большие бабки из Штатов за свою пропаганду. Им на деле глубоко безразлична судьба Украины, Прибалтики и тем более России. А есть дурачки типа актера Вельяминова и прочих, кто слушает дурь Хамоватой и Кулицкой, верит в нее и, главное, бесплатно далее распространяет ее. Вот этих бестолочей даже не жалко – ведь дают себя обводить вокруг пальца… из раза в раз.

– Так ты на стороне режима или как? Что ты сама хочешь для страны: тиранию или демократию?

– Да Саша! Мне все равно! Как ты не поймешь? Ну какое нам дело, кто у руля? Главное успевать при этом зарабатывать. Хочешь жить, как говорится – умей вертеться.

– Но ведь дело не только в деньгах. Не только в них одних – смысл жизни.

– А в чем? Саш, ну в чем еще?

К стыду своему я не в силах был столь быстро найти единственно верный ответ. Хуже того, Маша так победно улыбалась, взирая на меня свысока, что я чувствовал, что она была права, что ничто в мире не существовало, кроме собственной выгоды, и лишь я дурак, да мне подобные наивные глупцы, придумали себе сказку про что-то еще, но что именно, сами не знали, оттого носились по свету без всякого смысла и пользы столько лет, портя себе и другим жизнь… Но даже если она была права, а я – нет, как ненавистны мне показались эти тонкие губы, свернувшиеся в мерзкую улыбку, как отвратителен был взгляд эти пустых насмешливых глаз!

– Ну что? Любовь? – С презрением сказала Маша. – Мы уже не в тех летах, чтоб верить в романтическую чепуху. К тому же, мне нравится быть свободной. Сегодня я с одним, завтра – с другим. Зачем себя ограничивать? Быть может, дети? Честно: терпеть их не могу.

– Любовь к ближнему? К другим людям? – Подсказал ей я.

– Большинство людей мерзкие пакостливые существа, которых я ненавижу всей душой.

Наконец я нашел в себе силы съязвить, а не просто проглотить ее злые слова:

– Забавно, что ты говоришь: «всей душой», тогда как у тебя этой души, по всей видимости, и вовсе нет.

Маша в ответ лишь вновь усмехнулась, а затем задала вопрос, который поставил меня в совершенный тупик:

– А ты думаешь, у тебя она есть?

Я молчал, нервно доедая свой стейк. Как я должен был доказать Маше, что у меня, в отличие от нее, была душа? Разве одно мое