Читать книгу - "Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920 - Леонид Аринштейн"

Пока латышское правительство ссорилось с московским правительством из-за Латгалии, собственной валюты, гонялось за базарными торговками, шумело уличными манифестациями и перерывом занятий, чествовало провозглашение венгерской советской республики, безграмотно демократизировало политехникум, боролось с людьми, не принимавшими «стучкиных солнц» и свирепо и беспощадно подавляло контрреволюцию у себя дома, в это время действительная контрреволюция не дремала, не сидела сложа руки, а развила энергичную деятельность. Эта контрреволюция не только не оставила Либаву, но, сделав ее своей военной и политической базой, укрепила подступы к ней настолько, что не встречавшая почти в течение двух месяцев никакого сопротивления армия красных стрелков вдруг сначала остановилась, потом стала топтаться на месте, а спустя короткое время, получив первый сильный удар оправившегося ландсвера, попятилась назад, к Риге.

Произошло это непредвиденное латышскими большевиками обстоятельство по целому ряду сложных и важных причин.

Уехав из Риги и остановившись в Либаве, председатель Временного Правительства Ульманис сразу же разослал своих министров и членов народного совета к Антанте и нейтральным государствам просить помощи и поддержки для освобождения Латвии от красных оккупантов. Сам Ульманис тоже отправился в Копенгаген, где повел переговоры с посланниками английским, французским и американским. Союзные послы проявили к докладам Ульманиса много интереса и внимания, но чего-либо конкретного не обещали. Приблизительно таким же результатом кончилась поездка лидеров социал-демократов-меньшевиков в Париж и Лондон.

Более ощутительные результаты получились от поездки Ульманиса в Ревель и Гельсингфорс. Финны обещали ему активную помощь, эстонцы же, уже очистившие вместе с русским северо-западным добровольческим корпусом свою область от эстонской красной армии, немедленно отправили свои войска в северную Лифляндию, которые энергично принялись очищать эту часть Латвии от латышских красных стрелков. Правда, эта военная помощь эстонцев не дешево обошлась Латвии и она за освобождение северной Лифляндии уплатила Эстонии такой дорогой ценой, как потеря Латвией города Валка. Но тогда некогда было думать о цене, и никакая плата не казалась высокой, тем более, что эстонцы отогнали латышских стрелков к ст. Стакельн, в 38–40 верстах северо-восточнее Риги.

Но главную и решительную роль в борьбе с большевиками сыграло не правительство Ульманиса, а, надо отдать в данном случае полную справедливость, – курляндское и лифляндское баронство.

Пользуясь старыми связями в Германии, бароны получили не только значительные денежные кредиты, но и помощь войсками, путем вербовки их в различных германских городах. Особенно большую энергию в этом отношении развили бывший лифляндский ландмаршал барон фон Стрик, барон фон Раден и командующий балтийским ландсвером барон Мантейфель.

Но у невольных союзников, связанных общей бедой, взаимные отношения не были настолько гладки, чтобы скоро освободить Латвию от свирепствовавшего в ней коммунизма.

Латышское ульманисовское правительство, шедшее с первого дня своего существования на поводу у беспомощной в отношении большевизма Антанты и бессильное само, имея 3–4 роты белых латышей, с тревогой смотрело на усиление баронского влияния в Либаве, подкрепляемого еженедельно прибывающими из Германии войсками, отлично снаряженными и вооруженными. Таким образом, освобождение Латвии баронами и с помощью германских войск несомненно должно было завершиться ликвидацией независимой буржуазно-демократической Латвии, вместо которой, в зависимости от тех или иных причин и обстоятельств, была бы или русская, или германская провинция.

До поры до времени, пока ни одна из сторон не чувствовала себя достаточно сильной, отношения были внешне сравнительно корректны, однако каждая из сторон втайне мечтала подставить ножку друг другу…

Что происходило за все это время в Либаве, в Риге никто ничего не знал толком. Ходили лишь неопределенные слухи о трениях между баронами и Ульманисом, но никто не придавал им серьезного значения. И только когда в Ригу стали пробираться германские разведчики, прибывавшие под видом перебежавших спартакистов, слухи о трениях в Либаве приобрели уже более конкретный характер.

Но, так или иначе, открытая ссора немцев с Ульманисом имела ту положительную сторону, что немцы в первых числах марта от сидения в Либаве и пассивной обороны перешли к активным действиям на курляндском фронте. Об этом именно и сообщала красная фронтовая сводка, отмечавшая первое поражение красных стрелков в районе Штрундена.

К началу наступления противники большевиков располагали следующими силами: балтийский ландсвер, численностью около 3 тысяч, германская железная дивизия, около 11 тысяч, латышская бригада полковника Баллода, около 150 человек и русский отряд под командой светлейшего князя Ливена…

Успешность продвижения антибольшевистских войск стала несомненна. И, как всегда водится, уличные обывательские слухи раздули наступление до пределов, граничащих с фантастикой. Говорили о сотнях тысяч германских войск, предводительствуемых ни больше, ни меньше, как самим Гинденбургом, тысячах танков, сотнях аэропланов и проч. в этом роде. Но эти слухи действовали и на психику властей. Поэтому стоило небольшому немецкому отряду в 60–80 человек подойти в какому-нибудь курляндскому городку или мызе, как целые красные батальоны стремительно удирали.

Различные волостные и городские совдепы и исполкомы с их трибуналами, чрезвычайками, комендатурами, земельные комитеты, комбеды, храбрые в убийстве безоружного населения, бежали сломя голову при одном только известии, что немецкие отряды находятся в 30–40 верстах. При этом бегущие местные власти забирали с собой всех лошадей, повозки, продовольствие, резали телефонные и телеграфные провода, снимали аппараты, лишая впереди стоящих на фронте стрелков средств передвижения и оставляя их буквально без всякой связи.

Перед падением Митавы Рига с каждым днем переполнялась этими своеобразными беженцами, на десятках возов привозившими с собой не только свое делопроизводство, архивы, имущество, но и обстановку своих помещений, начиная от шкафов и столов, кончая табуретками, швабрами и метлами. К 18 марту этих беглых властей с их имуществом настолько было уже много, что в Риге наступил настоящий жилищный кризис, и жилищному отделу рижского совета пришлось выселить еще несколько сот буржуазных и интеллигентских семейств из квартир. И каждое такое прибытие курляндских беглецов радовало сердца рижан несказанной радостью, и в глубине своей души они отсчитывали дни и часы приближающегося освобождения…

17 марта в Риге началась необыкновенная паника. Это было видно как из настроения комиссаров среднего и малого калибра, снисходивших до непосредственного общения с публикой, но прекративших в этот день прием посетителей, так и по ряду чрезвычайных приказов, выпущенных в этот день властями.

Первым приказом все без исключения большие сквозные улицы, ведущие от Двинского моста к Александровским воротам на Петербургском шоссе, было приказано в течение 6 часов очистить для проезда; из домов улиц Александровской, Суворовской, Мариинской, Дерптской, Николаевской, Известковой, Грешной и Ткацкой должны быть немедленно удалены все буржуазные и интеллигентские жильцы, за исключением лиц, состоящих на советской службе; выселяемые не имеют права ничего уносить с собою из дому, за исключением продовольствия на трое суток; для населения выселяемых буржуев определяются – «заячий остров» (остров на Двине у железнодорожного моста) и окраины на Гризенгольме и Московском форштадте; выселяемая интеллигенция может устраиваться по собственному усмотрению, но не в районе выселяемых улиц; остающиеся жильцы, под страхом стрельбы в окна, обязуются не раскрывать окон, держать их занавешенными и не глядеть на улицу…