Читать книгу - "Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920 - Леонид Аринштейн"

В четвертом часу вечера показались конные разъезды красной кавалерии. Это были все здоровые, хорошо откормленные и хорошо одетые парни в казачьих папахах и широких шароварах с казачьими красными лампасами. Впрочем, у некоторых всадников лампасы были серебряные и розовые, но в два раза шире нормальных казачьих лампас.

Минут через двадцать проследовали четыре эскадрона красной конницы. Многие из солдат, увидав на тротуарах своих родственников, моментально слезали с лошадей, обнимались. При этом характерно было то, что и родные, и знакомые красных стрелков большей частью не походили на пролетариев, а были либо хорошо и даже нарядно одетые барышни и барыни, либо «господа» из числа тех, которых всегда можно было видеть на так называемой «черной бирже» на Песочной. Как впоследствии показала статистика, едва ли не половина стрелков принадлежала к мелкобуржуазному классу: это были сыновья зажиточных ремесленников, торговцев или латышских фермеров, по большевистской терминологии – «серых баронов»…

Встреча героев затянулась до позднего вечера.

В солдат бросали живые цветы, их угощали папиросами, конфетами, в руки совали бутылки водки. На каждом перекрестке всадники останавливались, снимали фуражки, снимала их и толпа, гремела Марсельеза и интернационал. Затем эскадрон, надев шапки, кричал «ура», ехал дальше. На следующем перекрестке происходила та же церемония.

Для большинства латышской интеллигенции и мелкой буржуазии все-таки большевики-стрелки были ближе и роднее, нежели недавние оккупанты – немцы. Если стрелки зверствовали и палачествовали там, в чуждой им России, и истребляли чужих, не родных им русских, то дома они, эти краснощекие, рослые красавцы, по отношению к своим родным по крови латышам не будут зверьми. Так рассуждала латышская интеллигенция. Эти рассуждения интеллигенции я слышал еще до прихода большевиков в Ригу, слышал и в день их прихода. Слышал и потом, в течение первых дух недель владычества Стучки, когда латышская интеллигенция целиком сразу же пошла на советскую службу служить не токмо за страх, но и за совесть… Характерным откликом на эти оптимистические настроения впоследствии явилась статья Стучки в «Zihn'e», в которой он хвалил поведение латышской интеллигенции, «рвение которой на советскую службу было так велико, что правительство совершенно не в состоянии использовать труд этих желающих послужить на пользу советской Латвии».

Заявление это тем более интересно, что уже месяцем раньше уехавший на английском крейсере Ульманис тоже благодарил и отмечал исключительное рвение латышской интеллигенции, желающей послужить молодому государству, и сожалел, что «у правительства не хватало возможности использовать весь предложенный труд».

Злая практика через какой-нибудь месяц жестоко насмеялась над теорией «практической» интеллигенции и ее верой в порядочность своих красных компатриотов.

Приезд Советского правительства

Советское правительство переехало из Вендена в Ригу 5 января, когда всякая опасность для советских сановников абсолютно исключалась и отдохнувшие в Риге в течение суток стрелки заняли Тукумс и, приближаясь к Митаве, посылали, чуть ли не с каждой версты, победоносные реляции, с указанием количества взятых в плен белогвардейцев, пушек, пулеметов, ружей, гранат и прочих вещей, о которых принято говорить в военных реляциях.

Не хотели уходить только «Степаны», т. е. наши русские красноармейцы, плохо одетые, в потертых, замызганных шинелях, в старых рваных сапогах, нередко в лаптях, являвшие разительный контраст по сравнению с отлично экипированными латышскими стрелками. К тому же русские «Степаны» встретили в Риге со стороны латышей не особенно радушный прием и очень мало предупредительности по части расквартирования и продовольствия. Оттого русские красноармейцы и не изъявляли особенной охоты завоевывать счастье для красной советской Латвии.

5 января два батальона русских, придя с оружием на вокзал, стали требовать от железнодорожных чиновников подать им вагоны для отправки домой, в Россию. На станцию прибыли агитаторы, взявшиеся углублять и расширять классовое самосознание русских пролетариев в солдатских шинелях, но когда русские пролетарии выразили определенное желание избить латышских агитаторов, на станцию прибыло два взвода латышской пехоты с пулеметами.

Эта пропаганда оказалась внушительнее. «Степаны» примирились, отказались от мысли ехать домой, но затаили злобу против латышей. И этот постоянный антагонизм между русскими и латышскими частями не раз ставил армию советской Латвии в критическое положение и дважды был причиной ее поражения.

Первым декретом, который опубликовало правительство в Риге, был декрет об уничтожении дворянства, прочих сословий и чинов и орденов в Латвии, уже действовавший в Лифляндии, но неизвестный до сих пор в Риге и Курляндии…

Вторым делом правительства, остановившегося сначала в лучших рижских отелях, а потом перебравшегося в наилучшие буржуазные дома, из которых все жильцы выбрасывались на улицу в течение 6 часов, была организация торжественных похорон «борцов за свободу», т. е. тех мелких грабителей, которые громили лавки и склады после ухода немцев, и третьим – «восшествие на престол», т. е. принятие власти от рижского совета рабочих депутатов и объявление «диктатуры пролетариата», олицетворяемого Петером Стучкой, маленьким латышским адвокатом без практики и «горячим русским патриотом», который в 1897 году в газете «Deeras Сара» по поводу эмиграции латышей в Америку писал: «Разве там есть русский царь? Разве там есть русский закон? Только под сильными крыльями мощного русского двуглавого орла мы, латыши, можем чувствовать себя в безопасности». И вот этот самый Стучка, или, как выражались рижане, «штучка», который в 1906 году, посредством доноса на латышского поэта Райниса в жандармерию, разгромил редакцию «Сара» и заставил 18 латышских писателей бежать из Риги в Швейцарию, этот Стучка теперь, в качестве первейшего революционера Латвии и коммуниста, готовился быть президентом, «отцом народа» и карателем врагов пролетариата. Уже первая речь Стучки над могилами «борцов за свободу» показала, какой кровавой штучкой будет Стучка!

«Кровь, месть, убить, раздавить, казнить, истребить» в его получасовой речи заняли почти три четверти всех его слов. И, конечно, в первую очередь все эти ужасы должны были обрушиться на голову немецкого населения, независимо от пола, возраста, классового и сословного состояния…

До поры до времени чувствовала себя в безопасности лишь латышская интеллигенция, открыто сочувствовавшая погрому немцев и не допускавшая мысли, что с латышской головы когда-нибудь упадет латышский волос.

Через месяц однако летели не только волосы, но и целые латышские головы, уравненные с немецкими под общим знаком интернационала.

В горячке повальных арестов и обысков пострадали и иностранцы: шведы, датчане, голландцы и др. нейтралы. Но в отношении к иностранцам в задачу стучкиного правительства не входила ссора с нейтралами, которых Стучка намеревался использовать в своих целях. Для верности Стучка однако телеграфировал в Москву об инструкциях и получил оттуда приказ – до поры до времени не задираться с иностранцами. Поэтому арестованные нейтралы и, в частности, германский вице-консул, не успевший своевременно уехать, были освобождены под честное слово, что они не будут заниматься никакой контрреволюционной деятельностью…