Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

Леву Бруни я нашла среди рисунков, эскизов и набросков в помещении, где он, по-видимому, и работал, и жил. После первых радостных приветствий я спросила, к какому памятнику ведет его лестница. Оказалось, что в центре Мозаичного павильона находится мастерская его приятеля Татлина, работающего над футуристическим проектом памятника 3-му Интернационалу. Это гигантское сооружение должно было представлять собою комбинацию куба, цилиндра и шара. В кубе предполагалось поместить магазины, гаражи, склады и прочее, в цилиндре — просветительные учреждения — библиотеки, лекционные залы; что собирались устроить в шаре, я не помню. Все части этого монумента должны были медленно вращаться вокруг своей оси — каждая в свою сторону.

Мне удалось увидеть и автора проекта — это был высокий светловолосый человек с грубоватым лицом и решительным видом. Вокруг татлинского проекта возникло много шумихи, но до осуществления он, к счастью, не добрался.

Во время визита в Мозаичный павильон я познакомилась с женой Льва Александровича и вспомнила слова ее beau frére'a: «Нина Бальмонт похожа на 12-летнюю девочку, рассматриваемую под микроскопом». И хотя это было довольно метко, но я сравнила бы ее, пожалуй, с высоким, хорошеньким пареньком. В ее лице с большим, красиво очерченным ртом, нежной кожей и озорными глазами, в ее закинутых назад коротких волосах было что-то мальчишеское, резкое и вместе с тем привлекательное. Во всяком случае, она не была похожа на мать двоих детей — Вани и Насти, — оставшихся в козельских краях с бабушкой. Свой домик около Оптиной пустыни Бруни еще долго не ликвидировали. Это была основная база их жизни, куда они с восторгом возвращались при всякой возможности.

В конце 20-х годов я вновь увидела Льва Александровича в Москве. Он уже был всеми признанным крупным художником, преподавал во ВХУТЕИНе и жил в бывшем Училище живописи и ваяния на Мясницкой в непосредственном соседстве со своим старшим коллегой и другом Фаворским, прекрасным человеком и автором столь же прекрасных гравюр по дереву.

Но я замечаю, что, говоря о чужих делах, ничего не сказала о «трудоустройстве» Шурика. По приезде в Петроград он поступил в Управление ГУМа, а когда в 1923 году наступила кратковременная эра иностранных концессий, перешел на должность управделами большой немецкой концессии «Мологолес», занимавшейся эксплуатацией больших лесных массивов по рекам Волхову и Мологе. Концессионерами были регенсбургские немцы, правление помещалось в здании бывшего германского посольства на Исаакиевской площади. Немецкие бюргеры, у которых, вероятно, раньше не было такого управделами, сразу оценили брата и были с ним весьма любезны. Сын одного из главных пайщиков Химмельсбах, которого Алик называл «Небесный Ручей», искал его дружбы и окружал знаками внимания.

Чтобы покончить с петроградскими впечатлениями и вернуться к Калуге, я должна упомянуть о том, что нам троим — папе, Шурику и мне — пришлось летом 1922 года похоронить на Полюстровском кладбище дядю Коку Муханова. Похороны были самые скромные, как и последние годы его жизни на Выборгской стороне, среди простых людей. Стоя у его могилы, я испытывала горечь от сознания, что осталась в долгу перед дядей Кокой и не расквиталась за все хорошее, полученное от него в детстве. Правда, я ему писала из Козельска и даже собиралась послать посылку, но… только собиралась.

Возвращаясь из Петрограда домой, я остановилась в Москве и пошла посмотреть Первую сельскохозяйственную выставку, устроенную на пустыре за Крымским мостом, там, где теперь находится парк с претенциозным названием «культуры и отдыха». Выставка была довольно убогая. Часть ее занимали образцы жилищ народов нашей страны, в том числе и крестьянская изба, топящаяся по-черному. Этот отдел выставки осматривал детский сад под руководством молодой воспитательницы. Кто-то из детей, остановившись перед курной избой, спросил: «И такие дома по всей России?» Возмущенная воспитательница прервала его: «Что такое Россия? Чтоб я никогда не слышала этого слова! Надо говорить не „по всей России“, а „по всему Союзу“». Мне стало тошно. Вспомнилось, как мы с Шуриком в возрасте пяти лет декламировали, а иногда и распевали «Воздушный корабль» Лермонтова. Когда мы доходили до слов «под снегом холодной России», наши голоса дрожали от умиления. И вот это слово под запретом!

Столь ретивая воспитательница кажется теперь явлением неправдоподобным, однако все это было, и я допускаю, что многие словесные формулировки того времени, по существу даже безобидные, могли вызывать внутренний протест и влиять на умонастроение людей моего поколения.

Итак, возвращаюсь к Калуге. Наиболее интересным событием зимы 1922–1923 годов было стало знакомство с Анной Ильиничной Толстой, старшей внучкой Льва Николаевича.

В один прекрасный день к нам на Нижнюю Садовую явилась высокая, плотная женщина (по ее сходству с Толстым я сразу поняла, кто она) и сказала: «Ну знаете, Татьяна Александровна, совершенно невозможно терпеть, чтобы мы с вами, живя в одном городе, не знали друг друга. Имеются все предпосылки к тому, чтобы мы были не только знакомы, но и гораздо больше!» С этих слов началась моя 32-летняя дружба с Анночкой, закончившаяся лишь недавно с ее смертью.

Непосредственным толчком для Анны Ильиничны послужило ее желание организовать (при моем участии) артель для производства и сбыта различных женских рукоделий (нечто вроде дореволюционных кустарных артелей земства). По словам Анны Ильиничны, совнархоз очень заинтересовался этим проектом и обещал поддержку.

Анна Ильинична обладала кипучей энергией, а тут ею двигала мысль дать калужским женщинам возможность приспособить к делу свои «золотые руки» и вместе с тем, путем внедрения хороших образцов, постепенно исправить их вкус. Последняя миссия возлагалась на меня, так как я со времени Строгановского училища сохранила тетради с зарисовками русских орнаментов и, кроме того, горела желанием вступить в борьбу с «винивьетками» на платьях и рыночными стенными ковриками, среди которых особенным успехом пользовался мохнатый пудель с пуговицами вместо глаз.

Воодушевленные такими широкими и благородными планами, мы с Анной Ильиничной пошли подыскивать помещение. Нам нужна была красивая витрина на главной магистрали города — Никитской улице. Первые шаги наши оказались неудачны. Как только мы, в сопровождении представителя горкомхоза, переступили порог одного долго пустовавшего торгового помещения, под нами обрушился пол и мы оказались лежащими в подвале (к счастью, не очень глубоком), откуда были с трудом вытащены нашим спутником (отделались синяками и ссадинами).

Несмотря на столь неудачное начало, нам все же удалось найти помещение в верхнем конце Никитской улицы — без красивой витрины, но с крепким полом. Над входной дверью мы поместили белую вывеску с голубыми полосками, посреди которой в овальном медальоне красовалась надпись «Кустари». По этому поводу мною немедленно были написаны стихи, начинавшиеся словами: