Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

Весною 1922 года моя козельская база была ликвидирована, вещи перевезены в Калугу и жизнь вновь «приведена к одному знаменателю». Дима к этому времени уже прекрасно читал, и я начала обучать его несложным французским фразам. При этом я как-то сказала: «Произношение должно тебе даваться легко, потому что в тебе есть французская кровь!» Мои слова, по-видимому, произвели впечатление, потому что спустя некоторое время, когда после перенесенной свинки у Димки нагноилась подчелюстная железа и хирургу Миленушкину пришлось произвести разрез, последовала забавная сцена. Как только хлынула кровь, Дима заплакал, приговаривая: «Ну вот, теперь вся французская кровь вытечет!»

Между Борисом и Димой (которого он почему-то называл «Дудышкиным») установились очень милые отношения. К пяти часам Дима накрывал на стол, а когда приходил Борис, неизменно спрашивал: «Папочка, что у тебя делается на службе?» — на что Борис так же неизменно отвечал: «Кавардак». На этом разговоры о служебных делах кончались. Борис обладал прекрасной, я бы сказала западноевропейской, чертой — умением оставлять служебные дрязги и передряги за порогом своего дома. Как только кончался обед, из соседней комнаты раздавались призывные звуки аккомпанемента к песне Чайковского «Уж тает снег», и Дима бежал исполнять свой коронный вокальный номер (у рояля Таня и Оля Леонутовы).

Церковное влияние на него оказывала тетя Оля Аксакова, состоявшая старостой нашего прихода Божьей Матери Одигитрии (Смоленской). В начале 20-х годов православную церковь раздирали распри между сторонниками патриарха Тихона и живоцерковниками. Во главе последних стоял петроградский священник Введенский. Страсти кипели главным образом в Ленинграде и Москве, в Калуге процесс проходил менее остро, лишь три церкви стали «живыми», в других продолжали поминать патриарха Тихона и все осталось по-прежнему.

Тетя Оля неизменно стояла за свечным ящиком в черной бархатной мантилье, с кружевным жабо и гладко зачесанными волосами, зорко следя за благолепием храма. Единственное новаторство, которое она допустила, — это букеты и гирлянды живых цветов у икон (раньше это, кажется, считалось принадлежностью католической церкви).

Когда Диме исполнилось семь лет и он вступил в отроческий возраст, тетя Оля решила, что благолепие храма умножится, если ее внучатый племянник будет прислуживать в алтаре. Для этой цели ему был сшит маленький стихарь из зеленой парчи, который надевался поверх зимнего пальто с кенгуровым воротником. В этом стихаре, из-под которого в виде ожерелья выступал пушистый мех, Дима имел вид марабу и был очень смешон, однако никакого благолепия из всего этого не получилось. На второй же день он подрался с другим прислуживающим мальчишкой и оба были изгнаны из алтаря.

Через некоторое время в церковь Одигитрии должен был приехать архиерей, не наш, какой-то чужой, и готовилась торжественная служба. Димка вспомнил, что у него есть парчовый стихарь, и решил участвовать в параде. Не прошло и получаса, как он вернулся из церкви с дрожащими губами и стихарем под мышкой. Оказалось, что архиерей приехал со своими собственными мальчишками — парнями лет по 12–14, — и Дима остался за флагом. Я сочувственно спросила: «А что же тебе сказали эти мальчишки?» У Димки тут задрожал подбородок, и он прошептал: «Они на меня посмотрели и сказали — а это что еще за дерьмо пришло?» Я сочла, что такие разговоры ничуть не умножают благолепия храма, и Димкина церковная карьера на этом закончилась.

У нашего калужского архиерея, преосвященного Феофана, имевшего репутацию аскета и подвижника, прислуживали мальчики более благовоспитанные. Это были Борис Столпаков и Лева Волков. Им было лет по 14–15, и на их облике сказывались детские годы, проведенные в Петрограде. Леву я знала мало, но упоминание о Борисе Столпакове, который за годы моего пребывания в Калуге превратился в юношу с красивым, несколько холодным лицом чисто «арийского» типа^[96], служит толчком для введения в мое повествование новых лиц.

На берегу Оки, в пределах Тарусского уезда, находилось небольшое имение Трубецкое, принадлежавшее семье Суворовых. Братья были военными и служили в Петербурге (старший Андрей Николаевич, как оказалось, часто танцевал с Наточкой Штер на петербургских балах). Сестра Екатерина Николаевна, высокая блондинка, немного напоминающая императрицу Александру Федоровну, окончила Смольный институт и осталась в девицах. Сестра Софья Николаевна, темноглазая, хорошенькая и веселая, вышла замуж за бывшего лицеиста Столпакова (мужчину довольно красивого, но, по словам моего отца, очень недалекого), который перед революцией занимал пост одесского градоначальника.

У Софьи Николаевны было пятеро сыновей, из которых второй — Борис — совсем не походил на черноглазых «итальянистых» братьев. С малых лет его взяла на воспитание незамужняя тетя Тата (Екатерина Николаевна), посвятившая ему всю свою жизнь, в результате чего Борис был воспитан значительно лучше, чем его братья.

Летом 1918 года Софья Николаевна с мальчиками приехала в Трубецкое. Случилось так, что сначала она была отрезана от Одессы фронтами Гражданской войны, потом ее выселили из Трубецкого и она очутилась в Калуге с четырьмя молодцами от 16 до 7 лет, и без всяких средств к существованию. Позднее Софья Николаевна узнала, что ее муж умер в эмиграции.

Когда я с ней познакомилась, она жила в довольно большой, пустой и неприветливой комнате, напротив бывшего женского монастыря. Немногочисленные золотые вещи быстро таяли, и, ложась спать, никто из семейства Столпаковых не знал, что они будут есть завтра. Такое положение не было удивительным для первых лет революции, интерес представляло другое — взаимоотношения между матерью и сыновьями. Если обычно на долю матерей выпадают заботы о хлебе насущном, которые к тому же в конце концов мало ценятся, то в данном случае было наоборот. Софью Николаевну часто можно было застать лежащей на кровати с французским романом в руках, в то время, как Алеша стирал белье, Миша мыл пол, а Коля силками ловил голубей, ощипывал их, жарил и на тарелке преподносил матери. И все это делалось по собственному почину, не из-под палки; мать не теряла своего обаяния, и между членами семьи сохранялся полный мир.

Когда из голодного Петрограда приехала Екатерина Николаевна с Борисом, своей подругой и ее сыном, и все они поселились в том же доме, жизнь Столпаковых приняла несколько более организованный характер. Софья Николаевна с еще большим спокойствием могла ходить по гостям, зная, что ее пять сыновей позаботятся о хозяйстве. (Останавливаюсь столь подробно на Стол-паковых потому, что они еще раз, и очень трагически, появятся на страницах моих воспоминаний, относящихся к 1934 году — то есть двенадцатью годами позднее.)

В один из летних дней мы с Софьей Николаевной предприняли кратковременную поездку в тарусско-алексинские края к сестрам Ртищевым, с которыми она была дружна с ранней юности и о которых я сохранила воспоминания со времен Спешиловки. Татьяна и Елизавета Дмитриевны не могли заставить себя покинуть Жуково. Когда их выселили из дома, они ушли на деревню, где, несмотря на угрозы властей, их приняли с распростертыми объятиями. В описываемое мною время Елизавета Дмитриевна учительствовала в одной из ближайших деревень, а Татьяна Дмитриевна организовала на антресолях своего бывшего полуразрушенного дома метеорологическую станцию и жила в каморке под крышей рядом со своими приборами. Тут же поблизости находился и их верный друг Митя Гомулецкий (которому в то время было уже сильно за сорок). Он поступил на должность сборщика страховых или каких-то иных взносов, только чтобы не покидать сестер и родных мест.