Читать книгу - "Причуды моей памяти - Даниил Гранин"

Вдруг, откуда ни возьмись, появился передо мной один вечер, когда моя жена принесла мне шарф, и мы отправились с ней в филармонию. Шарф был красный, а в филармонии играл знаменитый пианист Горовиц, единственный его концерт в Петербурге. Но не было никакого повода вспоминать этот концерт, этот шарф и то, как мы шли с ней пешком обратно. С чего он предстал передо мною, этот вечер? Зачем напомнил о себе? Что-то там, в прошлом, происходит, идет там какая-то своя, независимая от меня жизнь, и вот оповестила о себе.

Рожь первоначально была сорняком пшеницы, кажется, был сорняком и овес.

1981 год.

Привезли презервативы в аптеку Зеленогорска. Выстроилась очередь. Заведующая вывесила бумажку: «Отпускается в первую очередь инвалидам Великой Отечественной».

Чубайс укрепил свою репутацию главного врага населения как человек, который стал вдруг требовать, чтобы за электричество платили (2000 г.). Все давно отвыкли, не платили и больницы, и школы, и воинские части. Тогда он стал отключать. Беспощадно. Его поносили, писали на него, он не сдавался. Выстоял, переломил эту всероссийскую халяву.

Русланова, была такая замечательная певица, на каком-то приеме, подвыпив, сказала Сталину: «Все песни про вас, а ведь есть и другие, не хуже».

Ортега де Гассет писал: «Подлинное богатство человека — это богатство человеческих ошибок». Относится это и к нации в целом, у России чего-чего, а ошибок хватало, плохо, что мы их прячем от себя, не осознаем, не изучаем свое богатство.

Что посмеешь — то пожнешь (или пожмешь).

Хрущев сказал Никсону:

— Ваши внуки будут жить в коммунистической Америке. Никсон ему ответил:

— Нет, ваши внуки, думаю, будут жить в капиталистической России.

Был 1959 год.

Хотя война давно кончилась, но на каждого военного Нина продолжала смотреть жалеючи, вздыхая.

И мира нет — и нет нигде врагов;

Страшусь — надеюсь, стыну — и пылаю;

В пыли влачусь — и в небесах витаю;

Всем в мире чужд — и мир обнять готов.

(Петрарка)

Чтобы врать по-крупному, надо говорить правду по мелочам.

«В долгу перед страной, в долгу перед правительством, перед народом, партией — да с чего вы это взяли, пошли вы все… Всю жизнь платили мне нищенски, как бы я ни работал. Став писателем, я смог в точности уличить этих грабителей. Мою книгу выпустили тиражом 100 тысяч. По два рубля, значит, 200 000 рублей. Так? Ушло на бумагу, и типографию, и торговлю 70 тысяч, это мне сосчитали с запасом. Заплатили мне — за два года работы — 7 тысяч гонорар. 70 + 7 = 77 тысяч. Значит, государство прикарманило 200 — 77 = 123 тысячи. Вот столько государство ухватило. Это уже не прибавочная стоимость, это грабеж».

Глаза у девочки такие живые, отзывчивые на все, еще ненасмотренные. Говоришь с ней, и на каждое слово откликаются, видно в них, как воспринимается, как чувствуется, все распахнуто настежь.

Все было превосходно, много лет как нельзя лучше. Даже ссориться перестали. И вот однажды он услыхал, как она говорила подруге, думала, что он спит, а он проснулся и услыхал ее голос, холодный, твердый. Надоело ей все, все, надоело готовить, убирать, его обязательный поцелуй в шею после траханья. Не дождется, когда он уедет в командировку. Может, месяц побудет одна. Отдохнет.

От ее слов вдруг все опрокинулось. Бог ты мой, а он-то думал, что они счастливы.

Образование мне дали, а интеллигентность — никак, говорят, этого мы не даем, нет у нас такого предмета, пытались ввести, не выходит.

Одно из самых прекрасных зрелищ — высокая липа на легком ветру, когда она сама неподвижна, а листья ее шевелятся, трепещут по всей высоте. Тысячи их взблескивают на солнце, перекидывают зеленый свой свет, играют, и все это шевеление, живое, радостное, сопровождается еще и шелестом, похожим на говор, на какой-то успокоительный, почти осмысленный разговор. Нет в нем монотонности, есть переблеск, он тоже все время другой, живой. Когда такое застанешь, то чувствуешь, как все навстречу этому внутри улыбается. Однако заставал я такое редко. Прохожу мимо липы часто, и больше безучастно, я ее не замечаю, и она меня. Надо, чтобы мы совпали, прежде всего чтобы я совпал с ней, наверное, все дело во мне, в том, как я закрыт, глух, слеп, как занят… Чем занят, бог ты мой, чем?

Воздух был наполнен птичьим посвистом пуль, то есть смертью. И протяжным воем мин. У тяжелых мин один звук, у ротных минометов — другой, острее. Мы жили среди всего этого и думали про жратву, это прежде всего, и о том, как быстрее завалиться спать, спать, вовсе не думали о своей жизни, которая могла в любой миг оборваться. Но еще удивительней было мое непонимание, мое равнодушие к тому, что жив, сегодня остался жив, сходил на Пулково, обстреляли, уцелел, не было счастья от того, что повезло. Счастье отодвигалось куда-то в будущее, когда кончится война и начнется жизнь. На фронте была не жизнь, а ее ожидание. Возвращался в прошлое, к Римме, наслаждался воспоминаниями о той жизни, повторял наши ночи, ее слова, движения.

Вместо счастья, было «повезло», суеверное, боязливое, чтобы не спугнуть…

Много специалистов по перестройке, а по строительству — мало.

У моего гамбургского знакомого на шкафу лежит солдатская каска с рожками — его отца, участника войны 1914 года. В ней он дошел до Украины. Рядом лежит его собственная, от войны 1941-1945-го, тоже дошел до Украины.

От общения с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским у нас всех, его почитателей, друзей, учеников, остались его поговорки, его выражения, яркие украшения его речи:

«Это вообще не опыты, а одна грусть и тоска безысходная».

«Мудрый Господь Бог учил: все сложное — не нужно, а все нужное — просто».

«Это вам не жук накакал»

«Грязь то, что в данное время не на месте».

«Утешительно, душеспасительно, душеласкательно».

«Со всем русским языком и малым морским загибом».

«Всякая уважающая себя пресноводная мелочь».

«Горох, он вроде русского человека, — все выдержит».

«Кнопка „стоп” — самое мудрое изобретение, я ее в каждом приборе прежде всего ищу».

«Вернемся на первое, как говорил протопоп Аввакум, и посмотрим, а почему же сие важно в-пятых, и увидим, что в-вятых сие вовсе не важно».

«Что такое жизнь? Черный ящик. Все исходное должно быть просто. Это география мужская, а та вон — женская».

«Как всякий честный человек должен делать все то, что могу делать, не более того». (В подтексте он имел в виду Фому, сына, считая, что тот погиб по своему максимализму.)

Были у него и такие суждения: