Читать книгу - "Причуды моей памяти - Даниил Гранин"

БЫЛ 1980 ГОД

Является в парикмахерскую здоровенная тетка. Зычно сообщает: «Девочки, мне на совещание, приведите меня в порядок». Ее усаживают без всякой очереди, бросив своих клиентов, начинают ее обслуживать, одна делает ей маникюр, другая — прическу, третья — маску. Она лежит в кресле, как императрица. Кто она такая? Девочки шепотом сообщают — директор овощного магазина, что по соседству.

Музыковед Н., уважаемый профессор, после того, как его товарищей прорабатывали за то, что они не докаялись, были неискренни, не разоружились, стал признавать свои ошибки полностью. И то, что он занимался каким-то Бахом и Моцартом, вместо того, чтобы заниматься русской музыкой. Все из-за своего невежества, не понимал, не разбирался в истории, неправильно ориентировал и направлял студентов… Так он казнил, уничтожал себя и свои лекции. Полагал, что покаяние, такое полнейшее, удовлетворит всех, снимет с него вину. Сошел с трибуны в изнеможении, сказал соседу: «Ну, кажется, все». А тут выходит на трибуну полковник в отставке, преподаватель марксизма по фамилии Дав (его прозвали «Удав»), и говорит: «В войну мы однажды захватили в плен не просто немца, а эсэсовца, спрашивали, что он знает про русскую культуру, про музыку, он сказал, что Чайковского, сказал, что это великий композитор. А вот этот, который здесь каялся, хуже эсэсовца, он Чайковского не хвалил, он его не любит…». Тут Н. с места крикнул: «Неправда», так его за этот крик еще обвинили в оскорблении советской армии.

Покаяния никак не отменяли проработки, что бы ни говорил космополит, избиение продолжалось, как бы ни выступал, все было мало. Единственное, что отменяли в случае покаяния, это арест, и это было немало.

КЕНТАВР ВНУТРИ НАС

Рожденная из шуток кентавристика, ни на что не претендуя, своим легкомыслием будоражит и нечто серьезное, она толкает мысль по нетривиальному пути.

Я задумался, слушая рассуждения Даниила Данина:

— Конь не может сбросить всадника, а всадник не может сойти с коня. Вот что интересно в кентавре!

По мере того как он рассуждал о безвыходном положении полюбившегося ему существа, я все явственней различал следы кентавра в себе самом. Раньше мне это и в голову не приходило. Несомненно, кентавр когда-то во мне был или пребывал, или еще есть. Обнаружить в себе такую тварь неприятно, еще хуже, когда не знаешь, в каких отношениях ты с конем. Или всадником? Где ты — внизу или наверху?

Сперва думаешь о двуликости. Кентавр как воплощение двойничества. Характерно, что именно это прежде всего приходит в голову. Если бы Россия сохранила язычество, то в XX веке ее главным богом стал бы двуликий Янус, бог который олицетворяет двойственность. К одним — с печалью, к другим — с улыбкой, к одним — с обещанием, к другим — с угрозой. Двойственность двери, которая ведет внутрь, и она же ведет наружу. Снаружи она видится как вход, изнутри — как выход. В Янусе два лика несовместных, противоположных, будущее и прошлое, так что истинное лицо его неизвестно. Этот бог, можно сказать, спасал нас. Двуликость, а затем и многоликость стали условием выживания человека в советские годы. Ему приходилось говорить не то, что он думает, делать не то, что он хочет, верить в то, во что он не верил, изображать того, кем он не был, учить своих детей тому, чему не следовало бы учить, и так во всем.

Способность человека раздваиваться, расстраиваться и далее разделяться — велика. Быть одним с начальником, другим — со своими коллегами, третьим — дома с родными, четвертым — с самим собою (если решиться на такую встречу), пятым — с Господом Богом. Советская действительность не исчерпала всех возможностей, но достигла невиданной прежде расщепленности личности. Лицедейство стало массовым искусством; изменчивость, хамелеонство, мимикрия — спасительными приемами. За многие годы умение не быть самим собой достигло совершенства. Выживал и преуспевал тот, кто легко сменял свои облики, совмещал несовместимое. Это, наверное, нельзя определять как притворство, надевание масок. Только что мы славили ленинградских руководителей, затем, когда их осудили, с таким же пылом должны были клеймить их.

Ярый ортодокс сочетался со скептиком, активный пропагандист партийных лозунгов, придя домой, издевался над своими речами. Отец требовал от сына честности и просил его не спорить с учителями, соглашаться с их ложью. Несовместимые, противоположные воззрения уживались в одном человеке, что не проходило безнаказанно. Смена ликов уродовала сознание. Растворялось, гибло собственное «я». Человек всячески уклонялся от размышлений, самосознание пряталось от него. «Янусизация», если так можно назвать, была насилием над человеческой природой.

Кентавр в этом смысле предстает перед нами как существо цельное. Получеловек-полуконь соединены в один организм. Это не гибрид, ибо гибрид возможен, здесь же соединение явно невероятное. Поэтому оно и осуществленное в человеческой фантазии. Почему, зачем — другой вопрос.

Подхваченные мифом кентавры жили себе и поживали, размножались, сражались, обладали характером, никак не страдали от своей несовместности.

Двуликость требует притворства, притворяться — значит, изображать то, что тебе не свойственно. Лик один, лик второй, но где-то под ними подразумевается скрытая подлинность (если она сохранилась).

Кентавр — не двуликость, кентавр — две истины, которые не уничтожают друг друга, они соединены потребностью противоположностей, своей полярностью. Человек в этом смысле состоит тоже из полярных величин: из добра и зла, в нем есть и худшее, и лучшее, он мал и велик, слаб и силен, мудр и глуп.

На всякого мудреца довольно простоты, нет-нет да она проявится. Но речь идет не о проявлениях, а об источниках, о тех совмещенных существах, которыми полон наш внутренний мир.

Начну с примера, близкого мне. Работа писателя выработала потребность наблюдения за людьми, их жестами, настроениями, поступками. Объектом наблюдения стал я сам. Я — гражданин, я — бытовой человек, я — друг, я — отец… Моя личность стала постоянным объектом моего же анализа. Я — исследователь и я — предмет исследования одновременно. Я — человек, который живет своей жизнью, и я — писатель, который изучает этого человека. Такова в той или иной степени природа писательской работы у большинства писателей. Дневники Л. Н. Толстого показывают, как пристально, постоянно, прямо-таки неотступно изучал он свои поступки, свои решения, какой это был институт по изучению Льва Николаевича Толстого:

«10/22 марта 1884 г. Встал рано, убрал комнату. Миша пролил чернила. Я стал упрекать. И, верно, у меня было злое лицо. Миша тотчас же ушел. Я стал звать его; но он не пошел и занялся рисованием картинок. После я послал его в комнату Тани. Таня сердито окрикнула его. Он тотчас же ушел. Я послал его еще раз. Он сказал: „Нет, я не хочу, где сердятся, там нехорошо”. Он уходит оттуда, но сам не сердится, не огорчается. И его радости и занятия жизни не нарушаются этим. Вот чем надо быть… Очень я не в духе. Ужасно хочется грустить на свою дурную жизнь и упрекать. Но ловлю себя.

27 марта… Зашел к Усову и просидел до часу. Праздный, пустой и непрямой, нечестный разговор: пересуды, выставление своих знаний и остроумия. Я во всем принимал участие и вышел с чувством стыда».