Читать книгу - "Ливонское зерцало - Сергей Михайлович Зайцев"

Как хороши — как свежи и нежны — были её девичьи губы.

— Я смотрела в окно. И не могла дождаться, когда же добрый Хагелькен скажет тебе всё, что хочет сказать.

— Слушая доброго Хагелькена, я думал о тебе. Ни о ком и ни о чём другом я не могу теперь думать.

Какое чистое было у неё дыхание.

— Но он всё говорил и говорил, и ты говорил. Вы спорили о чём-то...

Николаус признался:

— Только твой образ стоял перед внутренним взором моим.

— Я не могла дождаться, когда же он вспомнит о своей лире и оставит ваш разговор.

— О Ангелика! Что же ты со мной делаешь!.. Я бы давно уже уехал. К себе... в Полоцк. Но, сердце моё, ты держишь меня.

— И тогда я послала к тебе Мартину...

— Потому что люблю тебя.

— А Мартина, всегда такая расторопная и быстроногая, тянулась к тебе сегодня, как гусеница. Стучало, стучало моё сердце, рвалось мотыльком к моему желанному Николаусу. Кабы вырвалось сердце из груди, я бы его, кажется, не догнала...

— Моё сердце давно тебе принадлежит. Едва увидел тебя... я понял это.

— Никогда я не злилась на Мартину. А сегодня злилась, негодовала — почему у неё нет крыльев!.. Уж не оставалось сил ждать...

Николаус нашёл её уста, и она замолчала.

Ангелика жарко дышала в него. Потом вдруг всхлипнула, обхватила его руками и, покрывая нежными поцелуями лицо его, крепко-крепко прижала Николауса к себе... Она была так непосредственна и прекрасна в этом порыве чувства, а природа, создавшая её, взлелеявшая её необыкновенную красоту и приведшая её к образу безупречному, теперь столь властно направляла её, что Николаус совершенно уверился — вот ради таких порывов, порывов любви искренней и чистой и в то же время страстной и безоглядной, Ангелика и жила... и живёт; в любви — изначальная суть её; в любовь она бросается, забыв себя, как в огонь свечи бросается бабочка. И он почувствовал себя этим безжалостным, чистым, всемогущим огнём, в котором сгорают трепетные её крылья. Он объял её, он, воспользовавшись властью над ней, данной ему той же природой, сжёг крылья её, обратил из небожительницы, гордой и недоступной, в земное существо, прекрасное из прекрасных, и, уже не в силах сдерживать себя, подхватил её — лёгкую-лёгкую — на руки...

Николаус огляделся. Только бледный лучик света пробивался из-под двери. В этом лучике Николаус скорее угадал, чём увидел, руку Ангелики, показывающую куда-то в темноту, и он понёс Ангелику — туда, куда она указывала жестом. Какие-то одежды — её или его — путались у него под ногами. И он боялся споткнуться, боялся уронить свою бесценную ношу, прекрасную юную женщину, которая, кажется, стала стократ прекрасней после того, как он подарил ей свою любовь.

Тоненькая, но такая сильная рука указывала ему путь во тьме.

Каким волшебным ароматом веяло от волос Ангелики, каким чудным бархатом была её кожа! Как нежны и в то же время сильны были её губы, ласкающие ему губы! И как властна была рука, указывающая ему путь!

Николаус готов был целую жизнь повиноваться этой нетерпеливой руке и испытывать от повиновения верх наслаждения. Только самые искушённые могут постигнуть эту истину: в любви значительно приятнее повиноваться, нежели повелевать...

Он упёрся во что-то коленом и остановился.

Указующая рука Ангелики во тьме исчезла. И Николаус понял: они пришли, перед ними был центр мироздания, смысл из смыслов, цель из целей, основа из основ, жемчуг Вселенной — её постель.

Он опустил её на постель, будто рыбку пустил в озеро. Она плеснула в него прохладным шёлком и вдруг обратилась русалкой. Глаза русалки едва уловимо блестели, смотрели в темноте, смотрели, не мигая, смотрели властно. Это было как колдовство. Руки-змеи вдруг обвили его, обласкали и потянули в омут — в прекрасный омут, в желанный омут; ноги-невод накрепко обхватили его и уже не отпускали. Николаус тонул, тонул... Ангелика ворожила, а он тонул в ней, он задыхался, потом дышал ею; как в золотой таинственный кокон, укутывался в роскошные её волосы.

Она, кажется, плакала. Отчего?.. Она целовала ему шею, ключицы; она уже не была трепетнокрылой бабочкой — та сгорела без следа; она была сейчас пчелой, которую вот-вот затопит мёд.

Будто в бреду, она роняла:

— Я... Я люблю... Я люблю тебя...

И у него давно не было сомнений, что он любит её.

Глава 52

Все знают, о чём думает волк;

никто не знает, о чём думает волк

Здесь, на кухне, Юнкер раньше всё с кнехтом одним сидел. Но в последние дни он угощался свежесваренным пивом в одиночестве. Говорили в замке, что недавно ходил Юнкер с тем кнехтом на охоту да будто задрал в лесу кнехта медведь, там, в лесу, возле охотничьего домика, и выкопал Юнкер кнехту могилу. Не заметно было, чтобы Юнкер сильно горевал о потерянном друге. Впрочем по лицу его, вечно хмурому либо бесстрастному, никто не мог ничего заметить. Такой уж он был человек.

Передав старшей кухарке пожелание барона, Николаус ушёл. А Юнкер сидел ещё более хмурый, чем минуту назад, — хмурый, как туча, и недобро глядел он на дверь, за которой только что скрылся Николаус.

Старшая кухарка, пышнотелая, сметливая, всё постреливала в сторону Юнкера быстрыми, жадными глазами, потом отпустила других кухарок, помощниц своих, и те исчезли в мгновение ока, будто по волшебству. Она отошла от плиты раскрасневшаяся и потная, весёлая, сладко пахнущая выпечкой. Подлила холодного пива гостю в кружку, отошла. Уже с другой стороны тут же подошла и ещё подлила. Оглянувшись на дверь, подложила закуски ему с господского блюда. И хмыкнула, и потом вздохнула, и коротко засмеялась какой-то своей мысли...

Но Юнкер, похоже, не замечал