Читать книгу - "Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи - Фрэнсис Скотт Фицджеральд"

зданиях – четырех стенах (а случается, и шестнадцати) мэрилендских особняков, на изящных плодах тяжкого труда, который некий мастер, оставшийся безымянным, вложил в балкон или паркет. Помимо этого, гравер сделал несколько промежуточных остановок, чтобы зарисовать отдельные детали более непритязательных построек, – они тоже вносят свой вклад в эту нетленную летопись истории Свободного штата.

Его труд, разумеется, говорит сам за себя, и, передавая автору слово, я сворачиваю свое предисловие, выражая от лица одного из приемных сынов этого штата надежды на успех данного предприятия.

Стихи

Ода неразрезанной греческой книге[523]

(с признательностью Китсу)[524]

Покоя непорочная невеста,

Предвестница моих грядущих бед,

Пришелица, все, что тебе известно,

Не для моих ушей, о боже – нет!

Ужель таишь ты в первозданном теле

Нетронутую рифму или стих,

Не выданный подстрочниками ранее

В шпаргалках и учебниках моих?

Ужели песню, чистую доселе,

Явишь ты школярам на поругание?

Нет! Пусть твоя невинность сохранится,

Мне дело несвершенное – милей.

Живи на неразрезанных страницах,

В укромной нише жди до лучших дней.

О Автор, ты любим, но не прочтен,

И твой редактор уст не разомкнет:

Едва последний кончится экзамен,

Отрину я сей том, и будет он

Желтеть в углу и превращаться в камень

Но не скорби! Словам придет черед.

О, счастливы листы, на коих нет

Постыдных клякс, и во гробе вращаться

Не станет твой счастливейший поэт

Под бред моих невнятных декламаций.

На варварском наречии слова

Не вписаны над дактилем твоим,

И строй цезур не оскорбляет вкус твой,

И песнь пускай не спета – но жива,

Пусть выброшено в хлам твое искусство,

Но подлинный язык твой – невредим.

Предрассветный дождь[525]

Сочится смутный говор сквозь усталость

В мой сон. И сырость липнет к волосам.

Так муторно, что даже воздух сам

Тяжёл, – под ним душа бессильно сжалась,

Как в замке королева, что под старость

Одна. Я слеп от страха – слышу гам,

Он душит, как цветочный фимиам, —

За дверью пара крыльев заметалась.

Лежу на сердце, взглядом, как руками,

Подушку стиснув, на ее груди

Рассвет сорочку ночи разрывает,

Сырой, свинцовоглазый, он глядит

Сквозь шторы, и, пробравшись меж лугами,

В мой дом пловцом промокшим смерть вступает!

На пьесу, виденную дважды[526]

В узорной мгле опять я в этом зале.

Вот занавес взлетел, и год – долой,

Какой был год! Какой был выходной —

Сердца незамутненные не знали,

Что скучен хеппи-энд. Меня пленяли

Лицо твое, улыбки, взгляд живой,

Пока с подмостков шелестел прибой

Бездарной пьесы, слышимый едва ли.

Теперь сижу один, давясь зевками,

И кто-то храпом портит эпизод —

Тот самый, незадолго до финала

(на нем всплакнула ты, а я – не камень),

Где мистер Икс отстаивал развод

И Как-Ее-Там-Звать без чувств упала.

Городские сумерки[527]

Из дому прочь… Прочь!

В неизбежность ночи моей

От вина молодого хмелей,

Там блеск – карнавал во всей красе,

Сумрак густ, темны переулки все,

И с ними шепчется ночь.

Книгу гаснущих гармоний закрыл я

(В парке тени легли у ног).

Из-за скрипок и деревьев грустил я,

Без тьмы я изнемог…

И мимо меня он промчался вдруг,

С ним сотни огней и ветра крылья,

Ночь улиц и песни звук.

Я узнаю тебя по жадным шагам

И по бледным, блеклым твоим волосам.

И блаженно-бессвязно буду шептать,

Пока не дождусь тебя там…

Незабываемые лица в темноте

С твоим сольются,

Шаги чужие, будто сотни увертюр,

В твой шаг вольются,

И глаза твои, крепче вина пьяня,

Кротко взглянут на меня.

Там, где прелестницы обедают, где зыбки

Их голоса, шуршанье юбок, вздохи скрипки,

Манящий взгляд… Ах, там мы вместе поплывем,

Как звуки лета в летнем воздухе ночном.

Папа на исповеди[528]

Накрыла ночь роскошный Ватикан;

Вокруг взирая черно-белым взором,

Не отзываясь дрожью на орган,

Слонялся я по темным коридорам

И услыхал – за ширмой, где придел,

Какой-то слабый шепот, будто кто-то

Молился, я сквозь сумрак разглядел:

В каморке тесной – двое у киота.

Монах в рядне, объятый полусном,

Кренился вбок и силился смиренно

Постичь греха последний, серый лед,

Что, плавясь, жаждал стечь, коробя рот

У старичка, склонившего колена

С тоской и болью на лице святом…

Уличное шествие[529]

Смерть свивает саваном Луну, сгущает тени,

К городским громадам подбирается, спеша,

Ослепляет взоры, в закутках таится темных,

Шепчет по углам, что спит последняя душа.

Веселеют улицы в фонарном желтом свете,

Медленно, степенно расходясь во все концы.

Сотрясая стекла, сквозь сомлевший сонный город

Маршируют улицы, бледны, как мертвецы.

Пульс колотит в уши, и проснувшийся ребенок

Всхлипывает тоненько над бездной тишины,

Мать его в объятиях своих сжимает крепче —

Ей шаги в раскинувшемся мраке не слышны.

Улицы седые, в бороздах морщин и вмятин

Мертвых ног и ободов истлевших колесниц,

Юные, бездушные, под девственным цементом,

С белизною только что разрезанных страниц.

Подворотни мрачные, бесслезные проезды,

Грязные лохмотья и в заплатах башмаки —

В слякоть и сквозняк бредут усталые проулки,

Их проклятья хриплые жестоки и горьки.

Белые и розовые тропки в пышных розах,

Сладко улыбаются и