Читать книгу - "Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова"

– Тётенька, пожалуйста, хотя бы корочку…

Домой Елизавета Кирилловна вернулась уже в сумерках. Отперла дверь, переступила порог и замерла, прислушиваясь. Ни единого шороха не доносилось. Елизавета Кирилловна опустила мешок на пол:

– Мама! Мама, я пришла!

Ответа не последовало. Могильная тишина царила в доме. Куда-то вдруг разом исчезли все силы. Не осталось их даже на то, чтобы пройти в комнату… Пройти и увидеть… Сколько дней, просыпаясь утром и возвращаясь откуда-нибудь, Елизавета Кирилловна боялась услышать эту тишину. И вот, этот день настал… Она тяжело опустилась на пол, сидела бездвижно какое-то время, позвала ещё раз без надежды:

– Мама! Ты слышишь меня?.. – затем поднялась и вошла в комнату.

Мать лежала на постели точно так, как утром. Неподвижно. Руки её были сомкнуты на груди, а глаза закрыты. На губах застыла счастливая улыбка…

Гроба купить было не на что. Некоторые, дальновидные, запаслись раньше… А большинство хоронили своих мертвецов в чём придётся. В коробках, ящиках… Но у Елизаветы Кирилловны не было и их. Лишь большая бельевая корзина… В неё и положила она мать, завернув в чистые простыни. Поутру снесла вниз (сила неженская – вот, для чего сгодилась!), поставила на салазки, потянула по скользкой, заснеженной мостовой. Мимо шли редкие прохожие. Не понимали… Не замечали… Оставьте мёртвым погребать своих мертвецов… А в этом городе – все мёртвые… Живых не осталось… Все мертвы, только одни уже лежат, а другие, ещё не поняв смерти своей, ходят, ищут пропитания, сходят с ума…

Корзину с дорогим прахом оставила у кладбища, как делали все, у кого не было средств на погребение. Тем утром несколько ящиков уже ожидало последнего пристанища. И этим пристанищем должна была стать общая могила. В ней, без имени, без отпевания, без гроба и даже без сапог (их продала Елизавета Кирилловна, когда ясно стало, что матери уже не встать) суждено было упокоиться Ирине Лавровне Добреевой…

Дом опустел. Едва войдя в него, Елизавета Кирилловна застонала. Всё было так же: пустая сумрачная комната, постель, ночной столик, и на нём – фотоальбом, Библия, тетрадь с выписками… Тетрадь – открытая. На том месте, где последний раз читала её мать вчера утром. И святые книги её так же стоят на полке. И так же скорбно и светло смотрят иконы… А её – нет… И никто не напутствует больше вслед: «Спаси тебя Господь!» Как раскалённый прут в сердце вонзился. Елизавета Кирилловна упала на колени, заплакала хрипло, надрывно. Никогда и никто не видел слёз её, никогда не позволяла их себе гордая женщина, а теперь не могла сдержаться, теперь боль разрывала её изнутри и не находила облегчения в слезах.

Она лежала на холодном полу, бессильная, разбитая, в голове стоял туман, а из этого тумана выплывала картина, похожая на сон. Синеватый силуэт Карадага, тёплый песок под ногами, смешенный с цветными камушками, волны, мерно лижущие побережье, гаснущее солнце, дарящее всему желтоватый оттенок… Вдоль воды идёт молодая, полная сил женщина в белом, лёгком платье. Ветер играет её подолом, рукавами, тонким шарфом… Одной рукой она придерживает белую шляпу, в другой несёт свои туфли… Вокруг неё играют две девочки, они ищут камушки, соревнуясь, кто больше наберёт… Одну из эти девочек зовут Лизой… И мать ласково смотрит на неё, улыбается… Потом видение изменилось, словно перевернулась страница. И снова был Карадаг, и прибой, и закат… И женщина, высокая и прямая, шла у самой воды, ласкающей её босые ступни. На ней не платье, а лёгкая белая туника, а в руках открытый зонт, который чуть покручивает она. Рядом с ней играет маленькая, светло-русая девочка…

– Мама, мама! Посмотри, какой камушек!

– Это сердолик, Надинька…

– Тебе он нравится?

– Очень красивый.

– Тогда я дарю его тебе.

– Спасибо, золотце.

Где-то и теперь есть Карадаг… Там бушуют волны… Там в песке скрывается множество разноцветных камушков… Там летом будет тепло… Только дачников приедет немного, потому что многих из них уже нет в живых… Они убиты, или умерли от голода и болезней… А может, нет уже и самого Коктебеля? Нет обители муз, где царствовал поэт-прорицатель ? А сердолик – остался… Маленький камушек, протянутый тёплой детской ладонью…

Елизавета Кирилловна резко поднялась. Прошла к шкафу, выдвинула ящик, достала простой деревянный ларец. В этом ларце всё, что осталось ценного: Петины ордена, свои дипломы, крохотная шкатулка с музыкой, подаренная отцом матери в честь помолвки, с которой она не расставалась, и сердолик… Сердолик, вставленный в серебренную оправу, на серебряной цепочке. Цепочку можно будет продать, а сам камень никогда, его сохранить… Подумав, Елизавета Кирилловна одела кулон на шею, убрала ларец. Мысли её путались, хотелось куда-то бежать, но куда и зачем понять было нельзя. Словно в лёгком помешательстве она бродила по квартире, ища неизвестно что, выдвигала ящики, перебирала вещи… На столе увидела сухарь чёрного хлеба, от которого накануне отказалась мать, схватила его, сунула в карман пальто и вышла из квартиры, на ходу наматывая на голову платок.

Метель, начинавшаяся с вечера, теперь разошлась не на шутку. Порывы ветра были столь сильными, что Елизавете Кирилловне приходилось пригибаться к самой земле, чтобы двигаться вперёд. Ноги увязали в снегу, несколько раз она спотыкалась, падала, поднималась и вновь шла, борясь со стихией. У серой стены дома, в снегу Елизавета Кирилловна различила чёрный силуэт. Приблизилась. Мало ли что? Вдруг человек ещё жив, упал от слабости, скошен тифом… Помочь, дотащить… Нельзя же пройти мимо живого, оставить умирать… Но женщина была мертва. Она лежала, заметаемая снегом, глаза её остекленели, а зубы были оскалены. Несчастная погибла от голода. Рядом с ней валялась клюка, обычная палка, длинная и довольно толстая. Елизавета Кирилловна подобрала её и побрела дальше, опираясь на неё.

На толкучем рынке было менее людно, чем накануне. Вероятно, не все отважились выйти на улицу в такую стихию. Елизавета Кирилловна остановилась, пытаясь сообразить, зачем она здесь. Пошарила глазами вокруг, отдышалась. Рядом, сливаясь с порывом ветра, тонко прошелестело:

– Тётенька, хлебца…

Вчерашняя девочка. Серое лицо, стекленеющие глаза… Девочка-тень, ребёнок со смертью в глазах… Дрожит, прижимает к груди сапоги.

– Купите сапожки, тётенька… Хорошие… Мамка их два года только носила…

– А где же мамка твоя?

– Померла.

– Сиротка, значит… А кто-нибудь есть у тебя?

Мотнула головой.

– А звать тебя как, золотце?

– Полей…

– Идём со мной, Поля. Я дам тебе хлебца. И гречневой каши дам.

Глаза девочки расширились. В них был испуг и недоверие. Задрожала ещё сильнее, рот приоткрылся, сглотнула судорожно:

– Гречневой… каши?..

– Идём, золотце. Не бойся…

Впервые в жизни поняла Елизавета Кирилловна, как страшно быть одной. Она ощутила одиночество и поняла, что не вынесет его. Всё вынесет, а его нет. И за эту девочку уцепилась, как за соломинку, а та точно так же уцепилась за неё, пошла робко следом, прижимая к груди сапоги умершей матери.