Читать книгу - "Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова"

На этом месте Добреева заплакала уже в голос. Вспомнилось ей, как здесь, на земле этой величайшей русской святыни несколько месяцев тому назад пролилась первая мученическая кровь. Безбожные красноармейцы во главе с комиссаром пытались захватить лавру. Звонари ударили в набат, и окрестный люд сбежался на подмогу монахам, а протоиерей Скорбящей церкви о. Пётр Скипетров заслонил собой от солдатских ружей женщину, крикнул им, осатанелым:

– Братья, что вы делаете? Вы же в святом месте!

И в тот же миг выпущенная из ружья пуля угодила ему в рот, раздробила череп…

А Святейший продолжал:

– Когда в приветствиях, которыми встречали меня здесь, у врат этой святой обители, прозвучали слова: Благословен грядый во имя Господне… – я припомнил слова Иисуса Христа, обращённые им к Иерусалиму: О, если бы град сей хотя теперь бы познал, что служит ко спасению его…

Негромок был голос Предстоятеля, но доходил до всякой души. Светлая печаль слышалась в этом голосе, та же печаль, какая сквозила в простом лице его, в кротких глазах. Лица не могла разглядеть Добреева тогда, стоя слишком далеко, но видела она его на фотографиях. И сколько печали было в лике этого Богом данного в погибельные дни молитвенника Земли Русской! Вся скорбь мира, почудилось, сосредоточилась в его глазах… Хотелось Ирине Лавровне пасть на колени, но невозможно было и из-за стоящих со всех сторон людей, и потому, что с колен никогда бы не подняться было ей самой – слишком больна была.

Завершалась чудная проповедь, и каждое слово к сердцу целительным бальзамом ложилось, врачуя:

– …я взираю на вас с утешением, потому что вы знаете, в чём наше спасение. Спасение в Церкви Божией, в вере нашей в Бога. Она только может нас спасти и избавить от тех несчастий, которые всюду облегают нас. Конечно, нужны и преобразования, нужны и реформы. Но главное не в этом. Главное – это возрождение души нашей, об этом надо заботиться прежде всего. Как Иов Многострадальный потерял всё, что имел, был терзаем, страдал, мучился, но не потерял веры в Бога, и вера эта спасла его и возвратила ему всё потерянное и утраченное, так и нам Господь попустил переносить великие страдания, поношения и обиды, попустил потерять многое из того, что мы имели раньше. Но была бы только крепка вера православная, только бы её не утратил русский народ. Всё возвратится ему, всё будет у него, и восстанет он, как Иов с гноища своего.

Пока будет вера – будет стоять и государство наше. Воспламеняющий огонь ревности Божией спасёт Родину нашу. Но только спасение это надо искать не в захватах, не в обогащении за счёт другого, а, напротив, стремиться с любовью помогать друг другу, «честью друг друга больше творяше».

Пример для нас – небесный покровитель этой святой обители и всего града – благоверный великий князь Александр Невский. Познай свою братию, Российский Иосифе, не в Египте, но на небеси царствуй… Вспомни землю нашу, кода-то обильную, текшую медом и млеком, а ныне оскудевшую. Спаси, угодник Божий, своим представительством перед Престолом Божиим всех верных рабов твоих, уповающих на тя и прибегающих под кров твой святой…

Как всё продумано в человеческой судьбе, когда полагается человек на Божию волю. Хватило сил Ирине Лавровне отстоять ту патриаршую службу, увидеть своими глазами первого после стольких лет Предстоятеля. И лишь после слегла она окончательно, и уже не покидала стен своего дома, тихо угасая день за днём.

– Мама, я ушла. Постараюсь недолго.

– Спаси тебя Господь! – перекрестила дочь вслед уже плохо слушающейся рукой. Дверь захлопнулась. Добреева осталась одна. Взяла со столика альбом, стала в который раз за последнее время перебирать фотографии, вглядываясь в дорогие лица. Родители… Муж… Кирилл Алексеевич, друг незабвенный, скоро свидимся… Ты и заждался, наверное? Погоди, недолго осталось… Струились перед взором картины прожитой жизни. Дом родительский, мадемуазель, дача в Павловске… Там ещё играли Штрауса… И танцевали вальс… И всё-то было как светло, как радостно, как легко! И первые годы жизни семейной лёгкими были. Только сыночка-первенца прибрал к себе Господь. А потом одна за другой две дочери родились, обе на отца похожие. А потом и мальчик родился, Илюша, не могли родители нарадоваться на него. Только жизни ему, ангелочку, всего шесть годков было отведено. Не уберегли… Перебирала Ирина Лавровна Илюшины карточки (первенца и сфотографировать не успели – он и двух недель не прожил, сердечный), подносила к губам. Не уберегла… И до сих пор не могла простить себе этого… Старый альбом с фотографиями – всё, что осталось от жизни. Вся жизнь – в нём уместилась. Вся память… Текли по сухим щекам слёзы из почти не видящих, поблекших глаз. И откуда их столько? И как хорошо, что они есть… Душа омывается в них, очищается… Душа – зеркало… Чем чище оно, тем легче в нём отразиться Богу…

Ирина Лавровна отложила альбом, закрыла глаза. Ей слышалось светлое пасхальное пенье, которое звучало в последний раз во дни приезда Святейшего. И мысленно вторила она каждому слову, пока мысль не заволокло туманом, пока биение сердца не затихло…

Елизавета Кирилловна Тягаева шла по пустынным, не очищенным ото льда и снега улицам, волоча обутые в огромные мужские сапоги, беспрестанно сводимые от холода ноги. В прежнее время, завидь её кто, непременно подали бы на бедность. Пальто истрёпанное, поверх несколько платков (внизу две кофты шерстяные, обе рваные, на локтях похожие на крупные сети), чулок нет, вместо них обмотки из тряпья, солдатские сапоги, страшенные, с ног спадающие, а, главное, холодные… В таком виде, пожалуй, и последние нищие не щеголяли! И ничуть не стыдно ходить так… Без чулок, в рванине и грязи… Стыда не осталось. И чего стыдиться, если все теперь схожие наряды носят. Вон, побежала на противоположной стороне бывшая дама – шинель на ней, калоши и шляпа, бывшая модной два года тому назад, поверх намотанного на голову шарфа. И никто поэтому не подаст на бедность. Самим бы кто подал…

Как страшно изменилось тело,

Как рот измученный поблёк!

Я смерти не такой хотела,

Не этот назначала срок…

Тело, в самом деле, изменилось разительно. Мяса не осталось… Кости, обтянутые кожей. Правда, кости – крепкие, широкие. Силы не занимать. Вот, когда пригодилось это сложение, на которое в ранней юности пеняла она, считая себя лишённой лёгкости и изящности, слишком тяжёлой, крупной под стать мужчине. А хрупкой и изящной – выдюжи-ка такую жизнь! Самой тащить дрова через полгорода на салазках, затаскивать их по лестнице на руках отмёрзших, с пальцами негнущимися, рубить… И когда нет воды (а её очень часто не бывает теперь) ходить за ней с вёдрами, или растапливать снег… И тащить эту ледяную воду по лестнице… Вода расплёскивается, и вот, единственные сапоги промочены… Холодно так, что сводит зубы! И стоять часами на толкучке, силясь продать остатки прежнего благосостояния. Всё столовое серебро – за ничтожное количество крупы, за сухую, похожую на дерево селёдку… Как это выдержать всё хрупким и нежным? А Елизавете Кирилловне – ничего… Если голова её создана была для науки, то тело для физического труда. И широкие плечи, и сильные, крупные, совсем не аристократические (горе-то было раньше!) руки… И после всего истончившееся так, что все кости перечесть легко можно, тело сохранило главное – прежнюю царственную осанку, спину прямую по-офицерски, голову, откинутую гордо. Ничто не могло сломить этого…