Читать книгу - "Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков"

Тут и яме быть картофельной.

Если Ипату, мужику, для проникновения в тайны мира потребовался некий прибор – ивовый прут, то какой-нибудь бабе-ведунье достаточно было бы грудью здесь припасть, чтобы почувствовать склад земной на многие аршины под собой.

Все приборы, датчики встроены в женщину, и постигает она невидимое-неслышимое собственным телом непосредственно. Каждой женщине от рождения дано по антенне, сейсмографу, локатору и прибору ночного видения.

Её зыбкий сон, предчувствия, духовидение и сверхзнание, пресловутый «третий глаз», делают её в глазах мужчины пришелицей на земле, восхищают и гневят, вынуждают поклоняться и ненавидеть. И в плотном сожительстве с другими бабами, в деревне например, не требуется ей особо подслушивать, подглядывать за «своей сестрой» соседкой, чтобы знать в подробностях о самом сокровенном. Ибо спустя сто – двести лет существования любой деревни это поселение оказывается накрытым, говоря языком электричества, общим полем женской частоты.

И как в магнитном поле внесение тончайшей проволочки приводит к соответственным колебаниям, так и в биосфере женского сообщества малейшее изменение в каждой из них – телесное ли, духовное ли, – даёт круговой сигнал и помимо воли оповещает о происшествиях. Так что даже если бы у Груни с Семёном всё происходило где-нибудь на земляничной поляне (а не на повети среди спящих рекрутов, один из которых мог бы краем глаза и видеть, и вполуха слышать случившееся таинство, а потом сболтнуть), то и тогда бы невнятно, не открытым текстом, но каждая баба Синцовской, исключая древних старух, получила бы об этом сведение. На расшифровку, на сверку догадок и предчувствий, конечно, потребовалось бы им ещё какое-то время. Но обязательно настал бы такой час, когда прозвучало в Синцовской – в коротком ли гостевании, в совместном ли походе за брусникой, в праздничном ли застолье: – Господи! А Грунька-то наша, картовница, не понесла ли?

Отсутствие тайны в частной жизни – проклятье деревни…

11

По лесной дороге со стороны Медведка шибко бежала чубарая (пёстрая) кобылка, запряжённая в лёгкие дрожки. За хрупкость и невесомость в шутку мужики называли эту повозку полвозкой.

Правил старший сын Ипата «Осмоли» – Давыд. Тяжеловесный был мужик, присадистый. Как бы из двух шаров сложенный. Из лысой мясистой головы и брюха под залоснившейся жилеткой.

Годами он был уже стар для верховой езды, для покойного тарантаса ещё молод. А на этой полвозке в самый раз – будто бы и верхом ехал, но не на коне, а на широкой доске тяжёлыми сапогами упёршись в переднюю ось, как в стремена.

Приодетый (рубаха печатного ситца, валяная шляпа), можно подумать, с ярмарки возвращался, а не от смоляных печей, перенятых в управление от отца.

Нравом был Давыд не в пример батюшке – крут. На сходах, первый горлодёр, открыто стоял за древлеотеческую Московию супротив новинной неметчины.

«Назло б… ской царице Катьке» в старую веру перешёл!..

Осенний лес разредился, дорога покрывалась пятнами солнца, становилась в масть лошадки.

Лёгкий бег чубарой осадил Давыд возле дикой кособокой избушки под берестяной крышей.

Не успел кнутовищем в оконце стукнуть, как на пороге явилась сама чухонка Марта с лентами, вплетёнными в множество седых косиц.

– За чем пожаловал, батюшко?

Ни слова не говоря, Давыд ловко, несмотря на грузность, пронырнул мимо неё в избу.

12

– Возьмёшься сколотка в утробе извести?

– Грех-то какой, батюшко!

– Ты ворожея, чудь языческая! Умом не от мира сего. Тебе не грех.

Он сидел на лавке и кнутовищем ковырял земляной пол.

Старуха держалась на равных.

– А о своей душе, батюшко, подумал? Как у вас, раскольников, в старых писаниях говорится: «Не Ты ли вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня, кожею и плотью одел меня, костями и жилами скрепил меня, жизнь и милость даровал мне, и попечение Твое хранило дух мой»…

– Цыть, старая! К выблядкам это не относится.

– Известно, крутенек ты, батюшко. Откажусь, так небось палкой начнёшь охаживать.

– Я тебя не палкой, я тебя кочергой.

– Задаром получать тумаки кому же захочется.

– Без денег и в церковь не ходят.

Он прищёлкнул к подоконнику серебряную полтину с едва ли что не обнажённой грудью царицы на чеканке. Омерзительно скривился при виде её и перевернул монету вверх орлом.[140]

13

Отец с дочкой опустили клубни в яму на Овинной горе ниже калтана (промерзания). Рытвину завалили.

Сидели отдыхали будто над могилкой. Будто не картошку схоронили, а само лето – живую его зелень, украшавшую теперь поминки по себе пестрядинами собственной выделки.

В этой пятнистости за рекой чубарую кобылку не сразу и различишь – груда палых листьев ветерком перекатывается да и только. Тележка за ней будто сама бежит. Лишь на мосту перестуками копыт кобылка заявила о себе.

Давыд остановил повозку у подножья горы и гулко ухнул:

– Блуд под кнут!

Груню словно вицей огрели. На колесе голых пяток скатилась она с горы, влетела в избу.

Было слышно, как панически простучали её ноги по ступенькам лестницы на мезонин, а вдогонку по взвозу бухали тяжёлые сапоги Давыда.

За буйным сыном поспевал отец в белом малахае с заступом в руках, как с алебардой.

Матушка с ухватом наперевес ворвалась на поветь.

Родители настигли воина у дверей мезонина – и ну давить. Старый Ипат тыкал заступом в мягкую задницу Давыда. Как необъятную корчагу, пыталась подцепить буяна за толстую ногу худенькая матушка Маруся, поднять бы да и отнести подальше…

– Потаскуха! Сука! Б… дь! Сроду у Синцовых не водилось экой нечисти! Весь род опозорила! – лаял, рычал Давыд, ломясь в дверь светёлки плечом и коленом.

Пришлось старому Ипату заступ к его горячей голове прикладывать и напоминать:

– Ты в отцовом доме! Али забыл?

А матушка всё под коленку сыночку ухватом напирала, ногу подламывала, лишала воина устойчивости.

Кричала, чтобы отстал от девки.

14

Изгнанный родителями из дому Давыд вскочил на тележку и ожарил буланую кобылку ремёнкой со всего маху.

Комья глины с копыт летели ему в лицо. Плескало из луж. Вода в колеях вспенивалась словно рассоложенная. С кобылки уже клочьями слетало на обдуве, когда седок бросил вожжи и свалился со своей скоростной полвозки возле избы Малаховых в деревне Запаковской.

Ринулся было и к хозяйским покоям с кнутом наперевес, да, видать, остыл по дороге, одумался и орудие отбросил.

С виду присмирел, даже крестом себя окинул за порогом.

Хотя нутро по-прежнему клокотало, морда раскалилась. Кровью налитыми оставались пузырьки глаз. И голос – сдавленным.

– Вот как, значит, у вас, Малаховых, ведётся. Наша Грунька вашего Сёмку за апостола,