Читать книгу - "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха - Себастьян Хафнер"

Горечь этой книги и ее соотносимость с темой «Дже-кила и Хайда» была уже в первом, предполагаемом заглавии «Mein Zweikampf», которое должно было вызвать в памяти библию нацизма «Mein Kampf». У Гитлера — «Моя борьба», а у Хафнера получалась буквально «Моя двойная борьба», поскольку это была еще и борьба с самим собой, с тем, что в нем было полезного, выгодного нацизму. Еще и поэтому Хафнер отказался от этого заглавия. Горечь была бы нарочитой. Ведь эта книга о поражении. Парня учат разбираться в государстве, в управлении людьми, в праве. Парень доучивается до Верховного апелляционного суда Пруссии. Но в историческом-то плане он доучивается до

того, что проигрывает в политике уголовнику, разнуздывающему низменные инстинкты не то что в толпе, в массе, но и в образованном юристе, в эстете и парадоксалисте.

Именно таков финал книги: на вершине власти — шпана, а в лагере военной подготовки—элита, те, из которых должны были получиться политики. Они и сами начинают превращаться в шпану Самые последние слова книги — строчка из любимого Хафнером Гёльдерлина: «frostig, beschamt und befreit» («зябко, стыдно и освобожденно»). Вот Хафнер (тогда еще Раймунд Претцель), погуляв с «однополчанами», с теми, с кем был в лагере военной подготовки, готов скиснуть, бежать, потому что сейчас ему становится не то что понятно, а ощутимо кожей: путь у него — один. В вермахт. В «аристократическую эмиграцию», как этот путь, пижоня, назвал Эрнст Юнгер. Это значит, что ему придется завоевывать для нацистов чужие земли. Может быть и другой путь — в концлагерь. Если ни туда, ни туда не хочется, надо эмигрировать. Он кидается в автобус, домой, домой. Он отъезжает, видит оставшуюся у пивной компанию, исчезающую, уменьшающуюся, истаивающую. Ему делается зябко, поскольку он понимает: он их больше не увидит. Ему делается стыдно, поскольку он понимает, как ни крути, а он — беглец, дезертир. Кто-то из тех, кто стоит на остановке, погибнет в концлагере, кто-то погибнет на фронте, а он уцелеет, поскольку уже принял решение уехать отсюда. Он чувствует себя «освобожденно», поскольку знает, что эмигрирует, вырвется из казармы нацистской Германии. Я покидаю поле боя, я прерываю борьбу. Здесь я или погибну или (если останусь жив) буду уже не «Я», не образованный интеллигентный человек (юрист, историк, журналист), но жлоб и хам, орущий похабень под пиво. Чтобы не погибнуть, чтобы не перестать быть «Я», я покидаю эту страну мою страну Перестаю быть немцем, чтобы не перестать быть самим собой. Вот поэтому мне зябко, стыдно, освобожденно.

Так что он отказался от названия «Моя дуэль». Назвал книгу скромно «История одного немца. Воспоминания 1914-1933 годов». Здесь надо учитывать, что это не совсем воспоминания, и даже совсем не воспоминания. В Германии оставались его родные и близкие, поэтому он не только не называл имена, он менял профессии. Так, своего отца, видного педагога, директора гимназии, в которой он учился, он превратил в прусского чиновника. Создал запоминающийся художественный образ прусского бюрократа-либерала, книгочея и мудреца. Свою любимую женщшу, Эрику Ландри, он и вовсе весьма умело «расщепил» на лихую Тэдци богемной интеллигентной берлинской компании и милую еврейскую девушку Чарли. Пока Хафнер писал эту книгу на немецком, он совершенствовался в английском и досовершенствовался до того, что стал колумнистом в «Observer». Кстати, это очень благотворно повлияло на его стиль. Журналистская работа вообще полезна для эстетов. Она заставляет быть кратким и понятным. А журналистская работа на чужом языке полезна вдвойне. Пишущий привыкает воспринимать язык как тот материал, который надо преодолевать, а не подчиняться ему.

В результате стиль эстета, не теряя ни изысканности, ни многословия, приобретает ясность, четкость, афористичность. Переводить Хафнера — одно удовольствие. Чего стоят одни только его определения, например относящиеся к коммунистам после поджога рейхстага: «овцы в волчьей шкуре». А блистательная характеристика Вальтера Ратенау, немецкого министра иностранных дел, экономиста и философа, убитого в 1922 году националистами: «Он был аристократическим революционером, идеалистическим коммерсантом; евреем и немецким патриотом; немецким патриотом и либеральным космополитом; либеральным космополитом и строгим служителем закона (то есть, в единственно возможном, строгом смысле этого слова, он был евреем). <...>

Меня могут спросить: неужели народный вождь может быть таким? Представьте себе, да! Масса—причем я говорю не о пролетариате, но о том анонимном коллективном существе, в которое все мы, бедные и богатые, в определенный, очень важный момент сливаемся, — эта масса наиболее сильно реагирует на то, что меньше всего на нее похоже. Заурядность в паре с добросовестным отношением к делу могут принести политику популярность; но последняя любовь и последняя ненависть, обожествление и демонизация достаются только незаурядной личности; тому, кто недостижим для массы, а выше он или ниже среднего уровня — не так важно. Уж что-что, а этот вывод я уверенно делаю из своего немецкого опыта. Ратенау и Гитлер как раз и были аномальными явлениями, которые до крайности возбудили фантазию немецкой народной массы: один — своей необъятной культурой, другой—своей необъятной пошлостью. Оба, и это главное, происходят из недоступных средней массе областей, из каких-то потусторонних миров. Один— из той сферы высшей духовности, где симпосион, пир культур трех тысячелетий и двух частей света творится; другой — из джунглей, из грязи и тьмы бульварной философии и бульварного чтива; из подземного, подпочвенного мира, где в мутном вареве роятся бесы мещанских чуланов, ночлежек, казарменных сортиров и застенков. Благодаря своей «потусторонности», оба, и Ратенау, и Гитлер, обладали настоящей магической, волшебной силой, безразличной к тому, какую политику каждый из них вел».

Он хорошо писал. И научился так же хорошо писать по-английски, как и по-немецки. Он не окончил воспоминания. Вместо воспоминаний он написал по-английски книгу «Германия: Джекил и Хайд». Стал колумнистом солидной газеты. Тогда-то он и выдумал себе псевдоним Себастьян Хафнер, чтобы не ставить под удар родителей и брата, оставшихся в Германии. Он жил в Англии до своего переезда в Западную Германию в 1954 году. В Германии он написал немало книг. В числе прочих — «Пруссия без легенд», «В тени истории», «Ушксгон Черчилль». Написал сценарий телефильма «Генералы. Битва на Марне» и снялся в телевизионной комедии с таким длинным названием, что лучше привести его по-немецки, прежде чем перевести на русский: «Arnoncentheater. Ein Abendprogramm des deut-schen Femsehen im Jahre 1776» (<«Агнонсентеатр. Вечерняя программа для немецкого телевидения 1776 года»). Умер Хафнер в 1999 году. Он часто говорил своему сыну Оливеру, что в Англии написал роман. Разбирая архив, сын обнаружил «Историю одного немца» и опубликовал. Так это и есть тот «роман», о котором ему говорил его отец. Это — роман поневоле. Хафнер писал таким образом, чтобы не навредить тем людям, что остались в Германии. Значит, он писал не прямо о себе и своих знакомых, а шифруя их, то есть типизируя. Результат — фантастический. Он написал реалистический роман. Он написал не о себе, но о типичном молодом интеллигенте эпохи наступающего тоталитаризма. Реализм, рождающийся из духа конспирации, — одно из любопытнейших порождений эпохи. Точное и правдивое изображение страны, времени, социального слоя соединяется в «Истории одного немца» с преобразованным личным прошлым. Хафнер хотел продолжить свою книгу. В архиве сохранился план продолжения воспоминаний. Он хотел описать Берлин в «Ночь длинных ножей» и Париж во время фашистского путча 9 октября 1934 года, но не стал. По-видимому решил, что все самое главное он сказал последними тремя, гёльдерлиновскими словами: зябко, стыдно, освобожденно.