Читать книгу - "Бродский. Двойник с чужим лицом - Владимир Соловьев"

Хотя – в свете посмертных приключений с его телом, о чем см. ниже – может, и зря не поддался уговорам того же Наймана подумать о душе и креститься: Париж стоил обедни. А тот особенно усердствовал, доводя до белого каления, в результате чего и возникла уже помянутая мной хулиганская вариация на тему «Exegi monumentum» с легко разгадываемым названием-шарадой «Aere Perennius», где христианским ценностям – вечная жизнь с кадилом в ней – противопоставлен этот penis, membrum virile, приап, х*й, камень-кость, гвоздь моей красы. Подзавести тебя на высокий стих могла теперь только злость, чему четыре свидетельства, четыре стишка, написанных «враждебным словом отрицанья» – антилюбовное, антикушнеровское, антиукраинское и это вот антихристианское.

А не ерепенился, лежал бы сейчас среди своих, между Дягилевым и Стравинским, а так угодил в соседи Эзре Паунду! РПЦ наотрез отказала тебе в месте под православным солнцем. То есть в русском пантеоне Сан-Микеле. Как нехристю.

Помню, позвонил как-то при мне один общий еще по Питеру знакомец – тот самый, про которого Довлатов говорил, что антисемитизм только часть его говнистости. Кто-то, помню, вякнул о его культуртрегерских талантах, но ИБ презрительно отмахнулся, назвав радиофилософом (тот подвизался на «Либерти»): «Для внутреннего потребления. За всю жизнь в Америке опубликовал по-английски полстатьи в Мухосранске, а носился с ней как с писаной торбой». Считал Парамоху ослабленной, окарикатуренной копией Розанова, а того терпеть не мог за ерничество и жидоедство. Так вот, звонит этот дважды земляк и поздравляет с Ханукой.

– Не праздную, – отрезал ИБ.

– От своих открещиваешься? Тут-то чего? Перевез свои идишные комплексы через океан? Здесь вы – в подавляющем большинстве, титульная нация, мировая закулиса вышла на авансцену. А мы, русские, наоборот, нацмены: и здесь, и там, и всюду. Включая собственную страну, где мы нацмены в квадрате.

– Горбатого могила исправит. Я о жидовских комплексах. Как и о жидофобии – антисемитизм как болезнь неизлечим.

– Только не в моем случае. Вылечился – с помощью психоанализа. Сам себя психанальнул – вскрыл детскую травму, нанесенную мне одноклассником Мариком Каминским. Перековал мечи на орала. Из жидофобов – в жидофилы. Выкрест, но наоборот. Прозелит.

– Заруби себе на носу: не ряды жидеют, а жиды редеют. Не примазывайся.

– По доброй же воле. Попутчик, так сказать. Если ты обрусевший еврей, то я объевреившийся русский. Ты как гений из секты неприкасаемых, а я – из секты жидовствующих. Была такая на Руси в древние времена. Вот я теперь и жидовствую.

– Не на Руси, а в Новгороде, – поправил ИБ домодельного радиофилософа.

– Разница?

– Твоя московитная Русь авторитарна, а наш Новгород демократичен. Первое окно в Европу, задолго до Петра.

– Пока его не заколотил царь Иван.

– Хватит базарить. Поди лучше сделай обрезание.

– До какой степени надо ненавидеть евреев, чтобы петь им аллилуйю! – прокомментировал ИБ, бросив трубку.

– До какой степени надо довести антисемита, чтобы он пел аллилуйю евреям! – сказала мама сочувственно. – Что ему еще остается? Он вынужден окружением, условиями существования: еврейская аудитория там и еврейская среда здесь. Бедный приспособленец!

– Нет, здесь не только приспособленчество. Бери повыше! Умственная извращенность, то есть достоевщина розановского разлива. Фигляр – вот и поменял полюса: любит то, что ненавидит, и наоборот. Жидолюб! Как бы не так! Жидолиз! Банальный антисемитизм, приправленный филосемитизмом. А из-за вынужденности он еще больше ожесточается и озлобляется. И все его теории – чистая лажа! Надо же до такого договориться! Что евреи – не мораль мира, а его физиология, не дух, а плоть, не смысл, а жизнь. А как же Авраам, Моисей, Иисус, Маймонид, Спиноза, Маркс, Фрейд, Пруст, Бергсон, Эйнштейн, Пастернак, Мандельштам и прочие метафизики и духовидцы? Несть им числа? Да я наконец! А чего стоит его теория об отсутствии у евреев middle class – только идиоты или гении, а гении не являются показателем нации, к которой принадлежат случайностью своего рождения. То есть признает евреев, но только самой высокой пробы, отбор строжайший, Бабель у него до Гамбурга не доезжает.

– А ты?

– Мне это как-то до фени. Он не из книгочеев, говно от конфетки отличить не может. Держит меня в качестве дальней мишени и время от времени почтительно подъе*ывает. Считает, что евреи прячутся за своих гениев, но что общего между Эйнштейном и Левой из Могилева? Русское быдло ему любо на уровне ненормативной лексики и сленга, зато на еврейского мещанина у него аллергия из-за – так он считает – убогого, а то и коверканного языка: лучше бы уж говорили на своем идише!

– Евреи для него – идефикс, – сказал папа скорее сочувственно. – То ли корень жизни, то ли корень зла – в зависимости от контекста. В отношении евреев у него вообще широкий спектр чувств: от восхищения до священного ужаса. Еврейские козни видит повсюду, но борьбу считает бессмысленной, обреченной на провал: если даже Сталину с Гитлером не удалось… Выстроил культурный ряд, который замыкают: Вагнер, Достоевский, Розанов, Честертон и он.

– Что я и говорю: вторичен. Антисемитизм – разновидность не говнистости, а тавтологии.

– А еврей не тавтология? – спросила мама. – Особенно с доской почета из ВИПов. Скособоченность на собственных знаменитостях. С припиской к своему полку великих gentiles, то есть гои по-вашему: Шекспир – ученик Монтеня, соавторство конгениальных Моцарта и его либреттиста Лоренцо да Понте.

– А что! Без Лоренцо не было бы ни «Фигаро», ни «Флейты». И дело вовсе не в его еврействе, а в его масонстве. В «Волшебной флейте» – масонский код, без него ничего не понять. Как не понять вне антисемитизма этого говнюшонка.

– Бубер ему интересен исключительно как еврей, а не сам по себе, – сказал папа.

– Ну, Бубер, положим, сам по себе и не существует, это он прав. Зато Спинозу или Пруста он в упор не видит.

– Для него они уже не евреи, а голландец и француз, – сказала мама. – Как и есть.

– Ну, это когда как. Абсолютных ассимилянтов не бывает – не тут, так там взыграет, прорвет плотину. – И, не опускаясь до объяснений, вернулся к герою-антигерою разговора: – Знаешь, что он мне однажды выдал? Что я выбираю себе вечных спутников по национальному признаку. Ну, понятно, еврей-филистер – его возвышает сама принадлежность к сонму великих по этому второстепенному все-таки признаку, но тебе-то зачем, спрашивает. Ты же сам по себе со своим числителем – зачем тебе этнический знаменатель? Во-первых, не твое собачье дело, говорю, во-вторых, как насчет Овидия, Горация, Джона Донна, ехал грека через реку Кавафиса и прочих гоев? Я уж не говорю о рашн – от Баратынского, хоть и Абрамыч, до Марины Ивановны, пусть у нее и библейский темперамент, Иов в юбке и вообще шикса, то есть породненная. А тута и вовсе сплошной интернационал: инглиш Оден, полячек Милош, ниггер Уолкотт, айриш Хини, да мало ли! Хотя есть и семиты: Пушкин, скажем. Все смеются, да? Шутка. Касаемо евреев, есть данность: я виноват, что половина русских поэтов этого века евреи? По меньшей мере! Соответственно, половина моих любимчиков будут евреями. Плюс-минус. Мы – народ книги. Сиречь графоманов. Почему мы такие умные? Это у нас на генетическом уровне: чтение справа налево. А когда вырастаешь, приходится переучиваться, чтобы хоть внешне быть как все. Тут и возникает конфликт между генетическим знанием и благоприобретенным: читая, ты мысленно выворачиваешь строчку наизнанку, чтобы проверить, все ли там в порядке. Да еще этот двухтысячелетний тренинг – талмудили над Книгой и отточили аналитические способности, а модерн таймс их как раз и затребовали. Мы тут как тут – физики и лирики. XX век сплошь жидовизирован. Эйнштейнов, Боров и прочих нобелей от науки опускаем, там от жидяры в глазах рябит. Взять признанных литературных титанов: Пруст и Кафка – евреи, у Джойса главный герой главной книги – еврей. Знаешь, кстати, почему? Да потому что сам чувствовал себя евреем, а к Ирландии принадлежал случайностью рождения. Был ирландцем, а стал евреем. Еврейство как выбор. Не говоря – всякие там модильяни, шагалы и фрейды. Пикассо и тот, говорят, маран. А тут, в Америке, куда ни ткни. Если видят тенденцию в моих предпочтениях, что сказать о моих отрицаниях? Выходит, я антисемит, что держу на нуле такую посредственность, как Кушнер, а? Но этот хитрован за пределами настоящей поэзии, а если вернуться в ее пределы, довольно узкие, кстати: от Мандельштама фанател, а Пастернак – обычный еврей, несмотря на православный загар, мне не нравится его вектор. И почему я должен оправдываться? Перед кем? Кого хочу, того и люблю. Сначала любовь, а потом анкета. Это они потом оказываются евреи. Мы их любим не за это. Шутка. Когда увлекся Шестовым, кто мог думать, что он Шварцман!