Читать книгу - "Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев"

Художник Самуил Адливанкин одним из первых обсудил с Маяковским его новый курс:

«Вскоре после объявления им известной "амнистии" Рембрандту, я встретился с Владимиром Владимировичем в Наркомпросе.

– Что? Довольны вы, что я признал вашего Рембрандта?

– Ну, теперь он не только мой, он наш.

И тут он впервые заинтересовался моей живописной работой. Стал расспрашивать, что я делаю, что пишу и, главное, как я пишу. Узнав, что я стал писать по-новому, он спросил:

– Скажите, на что это похоже? На Рембрандта? На импрессионистов? Или на АХРР?»

Брики наверняка были очень обижены переменой курса Маяковского. И, видимо, устраивали с ним споры, категорически не соглашаясь с его критикой позиций Осипа Максимовича. Поэту наверняка предлагали смягчить свой критический напор.

Как бы отвечая своей «семье», Владимир Владимирович поместил в сентябрьском номере журнала «Крокодил» стихотворение «Столп». В нём он вновь ополчился против «дряни» (приведя «перепуганное» высказывание «партийца», названного по фамилии: «Товарищ Попов»):

«Раскроешь газетину – / в критике вся, —

любая / колеблется / глыба.

Кроют. / Кого? / Аж волосья

встают / от фамилий / дыбом.

Ведь это – / подрыв, / подкоп ведь это…

Критику / осторожненько / должно вести.

А эти – / критикуют, / не щадя авторитета,

ни чина, / ни стажа, / ни должности.

Критика / снизу – / это яд.

Сверху – / вот это лекарство!

Ну, можно ль / позволить / низам / подряд —

всем! – / заниматься критиканством?!»

Завершалось стихотворение четверостишием, которое в советское время часто читали с эстрады и по радио:

«Мы всех зовём, / чтоб в лоб, / а не пятясь,

критика / дрянь / косила.

И это / лучшее из доказательств

нашей / чистоты и силы».

Кто знает, может быть, ознакомившись именно с этим стихотворением, поэт-конструктивист Григорий Гаузнер записал в дневнике (26 сентября):

«Все эти “интеллигенции”, “конструктивизмы”, “перевалы” и т. д. и т. п. – просто ерунда и больше ничего. Для настоящего искусства это ничто, сволочь, дрянь. С этой точки зрения нужно глядеть и на Леф и на конструктивизм».

И всё-таки Маяковский не стал форсировать события, не стал сходу расправляться с Бриками, которых он и так уже откровенно назвал «дрянью». 28 сентября Владимир Владимирович поехал в Ленинград, где в зале Академической капеллы прочёл тот же доклад («Левей Лефа»). Но в появившемся в журнале «Жизнь искусства» отчёте об этом мероприятии Брик был отделён от «засахарившихся»:

«На вопросы ред<акции> "Жизнь искусства" о "разброде мнений" в Лефе, о моей позиции "левее Лефа" – отвечаю:

– Никаких лефовских расколов нет. Просто инициативнейшие из лефов – Брик, Асеев, Родченко, Жемчужный и др. – вновь расширяют, ещё и ещё раздвигают постоянно меняющуюся и развивающуюся лефовскую работу. Это – один из тех переходов, которые и раньше были у нас: от футуристов – к "Искусству коммуны", от "Искусства коммуны" – к Лефу и т. д.

Засахарившиеся останутся и отстанут, а мы будем…

Мы опять родились, и мы опять назовёмся. Как? Шило своевременно вылезет из мешка.

Будет ли этим мешком журнал "Новый Леф"?

Нет».

А между тем, как мы уже говорили, от журнала «Новый Леф» Маяковский давно отстранился, и там всеми делами заправлял Осип Брик.

В октябрьском номере журнала «Крокодил» было напечатано стихотворение «В чём дело?», откликавшееся на ситуацию в стране. В этих стихах Маяковский вновь поднимал, казалось бы, давно забытую тему:

«“Хлеб давайте!” / Хлеба мало —

кулачок / хлеба припрятал.

Голову / позаломала

тыща / разных аппаратов…

Конкуренция / и ругань,

папок / “жалоб” / пухнут толщи.

Уничтожить / рад / друг друга

разный / хлебозаготовщик».

То есть поэт продолжал громить всё плохое, где бы оно ни возникало – в его собственной «семье» или в стране Советов.

Между тем время отъезда за рубеж стремительно приближалось.

В комментариях к 13 тому собрания сочинений Маяковского говорится:

«Особое валютное совещание при Наркомфине, рассматривавшее заявление Маяковского 5 октября 1928 года, разрешило Маяковскому вывезти за границу “1000 (одну тысячу) долларов с правом покупки валюты в банке”».

6 октября необходимую для поездки валюту Маяковский получил, а 7 октября…

Стоп!

Здесь мы остановимся, чтобы поделиться одним наблюдением. Дело в том, что зарубежная «ездка» 1928 года очень напоминает путешествие в Европу, предпринятое Маяковским в 1922-ом. Отъезд тогда тоже происходил осенью, в октябре.

И, перед тем, как покинуть Москву, поэт тоже собирал народ (в Большом зале консерватории), чтобы получить некое «напутствие». И даже заявление написал тогда (во ВХУТЕМАС, Е.В.Рывделю), в котором заявлял, что уезжает в «служебную командировку».

В 1928-ом Маяковский тоже оставил аналогичную бумагу. Вот она:

«В литер. – худож. отдел Гиза

Прошу отсрочить мне на 3 месяца сдачу драмы и романа. Я в настоящее время отправляюсь в отпуск для заканчивания почти выполненной работы.

В. МАЯКОВСКИЙ

8/Х-28 г.».

В формулировках появилось различие. Почему? В 1922-ом прямо говорилось: «я уезжаю в служебную заграничную командировку», и 9 октября поэт выехал в Берлин. А в 1928-ом (хотя 8 октября Маяковский выехал в тот же Берлин) слова в заявлении употреблены совсем другие: «отправляюсь в отпуск». А ведь у читателей «Комсомолки» Владимир Владимирович просил «командировку» для своей рабочей поездки за рубеж (когда уезжают в отпуск, никаких командировок не оформляют).

Может быть, поэт в своём заявлении просто лукавил, стараясь в чём-то убедить несговорчивых редакторов Государственного издательства?

Или он, отправляясь выполнять очередное гепеушное задание, просто хотел замести свои следы поосновательней?