Читать книгу - "Константин Леонтьев - Ольга Волкогонова"

Алексей Николаевич Церетелев ^[454], семнадцатью годами моложе Леонтьева, стал его самым юным «босфорским» приятелем (большинство леонтьевских друзей были моложе его). В то время Церетелев был вторым секретарем посольства, а затем управлял консульствами в Адрианополе и Филиппополе, причем в последнем он оказался в самый разгар устроенной турками резни болгар. Во время русско-турецкой войны Алексей Николаевич поступил в военную службу, даже состоял ординарцем у генерала М. Д. Скобелева и отличился при взятии Тырнова русскими войсками. Леонтьеву молодой человек чрезвычайно понравился — прежде всего незаурядным умом и безупречной внешностью. По словам Леонтьева, Церетелев «до того был даровит (и быть может, даже гениален)… <…> так молод и так красив; так остроумен и весел, здоров и силен, хитер и ловок (ловок иногда и до цинизма!), любезен до неотразимости и по-печорински зол и язвителен»^[455]. В 1883 году Леонтьев напишет о нем очерк, где Церетелев предстанет в образе человека «военного мужества», «героя».

Леонтьев вспоминал один разговор, когда сказал Церетелеву:

— Вы до того способны, князь, до того даровиты, что вам среднего в жизни ничего даже и не может предстоять. — Вы или будете знаменитым человеком… или…

Церетелев угадал мысль Константина Николаевича:

— Или меня убьют?.. Не так ли?..

— Да, что-нибудь в этом роде, — согласился Леонтьев, — умрете рано или на поединке вас застрелят за некоторые ваши выходки…

Церетелев поклонился с шутливой почтительностью и переменил тему разговора. Леонтьев оказался прав: он пережил своего молодого знакомца.

Церетелева можно было любить или ненавидеть, но средних чувств он не вызывал. «При первых же встречах я почти влюбился в него, — вспоминал Леонтьев, — его юношеская красота, мужественная и тонкая в одно и то же время, его веселость и неутомимая энергия, его отважный патриотизм, его оригинальные шутки и серьезно-образованный ум, равно способный и к теоретической мысли, и к самым быстрым и основательно-практическим соображениям; его настойчивость и даже злость его языка и некоторых его действий, — пленили меня… <…> Я тогда все болел и ужасно тосковал и собирался все в тот же дальний и страшный путь, из которого нет более возврата; — при этом мне казалось, что я овладел некоторыми истинами, которых развитие и распространение было бы в высшей степени полезно. — Что успел, то написал и напечатал; что не успел — хотел передать другим; мне тогда было сорок с лишком лет; — Церетелеву едва ли было в то время двадцать пять»^[456].

Константин Николаевич попытался сделать из молодого дипломата своего последователя, сторонника собственных взглядов на историческое развитие в целом и на восточный вопрос в частности — «я возмечтал быть чем-то вроде его предтечи», — писал он.

Попытки Леонтьева сделать из князя «ученика», как и его искреннее восхищение молодым красавцем и героем, сам Церетелев воспринимал с иронией. Константин Николаевич заинтересовал его, но князь не раз пикировался с ним по самым разным вопросам и подшучивал над его манерой одеваться. Именно тогда Леонтьев придумал себе особое одеяние — нечто среднее между поддевкой, кафтаном и подрясником — «альтернативу» ненавистным европейским сюртуку и фраку (этот же кафтан носил он позднее и в России). Почувствовав симпатию Леонтьева, Церетелев испытал «непреодолимую жажду той небольшой тирании, которой подобного рода характеры любят подвергать расположенных к ним людей»^[457].

Князь мечтал о большой карьере, поэтому дружба с чудаковатым бывшим консулом, спорившим с официальной российской политикой в «болгарском вопросе», ему была не нужна. Вскоре это стало очевидным и Леонтьеву:

«Я, проживши около года на Афоне, — обвеянный его святыней, его поражающими строгостями, впервые понял тогда сущность вопроса с настоящей духовной точки зрения; т. е. что это просто великий грех нарушать так сознательно, лукаво и преднамеренно Уставы Церкви, как нарушали их болгарские либеральные вожди по соглашению с турками, обманывая и свой простой народ, и нашу дурацкую интеллигенцию.

Я трепетал за единство Церкви, у которой есть только две могучие опоры: русский Государь и русский народ, с одной стороны, и греческое духовенство, с другой… Я верил заодно с Св. Царем Константином, что и с политической точки зрения чистота и строгость Православного учения важнее нескольких провинций…

Князю Церетелеву ни до чего этого дела не было; для России он, видимо, желал только немедленного успеха, силы и влияния; для себя?.. Для себя — тоже немедленного успеха, силы и влияния… Я не мог ему этого доставить; иные из тех многих, которые были за болгар и которые были со мной не согласны, — могли…

На что же я ему годился?

Ему нужны были движение, борьба, карьера… а не отеческая дружба человека вовсе не влиятельного и не властного… Вот если бы я был облечен властью — тогда было бы, вероятно, иное!..»^[458]

Хотя мечты об «ученике» и «последователе» не осуществились, Леонтьев вспоминал умного и красивого Церетелева всегда с искренним уважением. А позднее познакомился и с его младшим братом Дмитрием — философом и публицистом, хорошим знакомым Владимира Соловьева.

Жизнь отставного консула была наполненной и нескучной, да и времени для литературной работы стало больше. Леонтьев написал несколько статей в расчете на журнал «Русский вестник» — он предложил Михаилу Никифоровичу Каткову и его соредактору по «Вестнику» и газете «Московские ведомости» Павлу Михайловичу Леонтьеву собственную кандидатуру в качестве «восточного» корреспондента. Ему ответили, что в его статьях для журнала и для газеты редакция заинтересована, но корреспондент в этом регионе у них уже есть. Тем не менее Катков пообещал Леонтьеву 1800 рублей серебром в год с условием, что тот будет регулярно присылать статьи для публикации. Константин Николаевич был рад и тому, что у него будет трибуна для высказывания своих взглядов и мыслей, и тому, что поправит свои материальные дела.

Леонтьев хотел писать статьи «в защиту Церкви», а с церковными вопросами тогда была тесно связана тема панславизма. Причем тема эта стала чрезвычайно болезненной не только для Запада, но и для греков. Как писал Леонтьев, греки боялись, «чтобы русские не обрусили всех Православных». Освободившаяся (хотя и не до конца) от турецкого ига Греция видела в России уже не только союзника, но и конкурента за влияние в регионе — потому такой политический резонанс приобрел спор Константинопольского патриархата с Болгарской церковью. Леонтьевские статьи «Панславизм и греки» и «Панславизм на Афоне» затрагивали самые сложные и актуальные проблемы восточной политики России, спорили с панславизмом.