Читать книгу - "Константин Леонтьев - Ольга Волкогонова"

— Вы здесь не поправитесь, Константин Николаевич… Езжайте-ка вы в Константинополь, наймите там дачу на море — у вас и лихорадка пройдет, и от привычной пищи вы окрепнете. Вот тогда и вернетесь сюда, если желание будет…

Но Леонтьев продолжал испытывать себя, надеясь на пострижение. Когда невозможность пострига стала очевидной, он все чаще вспоминал этот совет, хотя собирался пробыть на Афоне до осени.

В августе Константин Николаевич получил два письма от посла Игнатьева: одно — официальное предписание за номером 843 от 15 августа 1872 года, второе — частное «внушение» подчиненному, с которым в последнее время стали твориться странные вещи. В предписании консулу Леонтьеву указывали на нежелательность его дальнейшего пребывания на Афоне. Он был официальным лицом, и его слишком тесная связь с «русскими» Пантелеймоновым монастырем и Андреевским скитом вызывала ненужные осложнения с греками, которые трактовали это как вмешательство русского посольства в религиозную жизнь страны, как попытку распространения панславизма. В частном письме Игнатьев, с одной стороны, несколько смягчил приказной тон официального предписания и обещал Леонтьеву свою поддержку, с другой — укорял подчиненного за многочисленные долги.

Оба эти письма сокрушили Леонтьева. Во-первых, он рассчитывал пробыть на Афоне до октября, а потом тронуться в Петербург. Таким образом, ему, больному и слабому, не пришлось бы путешествовать по жаре. Кроме того, к этому времени он планировал написать кое-что для «Русского вестника» и получить от Каткова деньги, чтобы оплатить свое путешествие и рассчитаться с некоторыми долгами. Ультиматум же, полученный из посольства, делал эти планы невыполнимыми. Во-вторых, его больно задели упреки в долгах и в том, что он недостаточно средств выделяет на содержание жены.

В ответ он написал Игнатьеву довольно сумбурное частное письмо (на официальное предписание отправил официальный же ответ), где пытался отвести эти обвинения. Начал он с того, что его долги никогда не влияли на его службу, а потому — дело личное. Ведь бездарность без долгов вреднее для дела, чем долги без бездарности! К тому же, напоминал он послу, «у нас на константинопольской и вообще на дипломатической службе долги — обычай», но сам он никогда не просил казну отвечать за его одалживания. Это было не совсем так. Не случайно Леонтьев рассказывал в письме, как Лиза, получив от него из Петербурга тысячу рублей перед отъездом в Янину, предпочла заплатить долги мужа, а не тратить деньги на свой переезд. В результате ей не на что было уехать из Тульчи, она обратилась в посольство, где ей выдали 10 лир (около 100 рублей, в несколько раз меньше, чем Леонтьев заплатил за выкуп Лины!), а Леонтьев в связи с этим получил обидное и «глупо-наставительное» письмо от казначея. «Видите, Ваше Превосходительство, как трудно угодить людям в этом случае, — восклицал Леонтьев. — Платишь долги — виноват, жене мало дал, говорят; жене много даешь — зачем долгов не платишь!»^[440]

Леонтьев, конечно, понимал, что расплатиться с долгами в ближайшее время не сможет, более того, если он поедет в Россию, ему придется опять брать взаймы. В письме Игнатьеву он объяснял, что приказ уехать раньше октября с Афона лишает его возможности заработать гонорар у Каткова: «и придется мне именно вследствие этого изгнания занимать где попало еще лир сто» ^[441]. В официальном же ответе послу полумонах-полуконсул Леонтьев просил выделить ему из посольской кассы 100 турецких лир — «взаимообразно (если иначе нельзя)»^[442]. Финансовые обстоятельства Константина Николаевича были совсем плохи — он вспоминал позднее, что его даже отец Макарий ссужал деньгами.

В начале сентября отец Иероним и отец Макарий благословили Леонтьева «ехать в Царьград» и, коли желание его стать иноком искреннее, — выйти в отставку (но они отнюдь не настаивали на этом, что бы потом ни говорил Леонтьев). Константин Николаевич покинул Афон и поехал в Константинополь через Салоники и Адрианополь. Поездка заняла больше месяца: Леонтьев моря не любил, ехал в фургоне в сопровождении двух слуг. Лиза же решила остаться на некоторое время в Салониках и приехала в Константинополь позже.

К тому времени и планы самого Леонтьева уехать в Россию изменились: не было денег, здоровье не позволяло предпринять такое длительное путешествие, да и со службой надо было что-то решать. Он вспоминал: «Я уехал с Афона в Царьград в самом конце 1872 г., взволнованный и огорченный теми серьезными размерами, которые приняла уже тогда греко-болгарская распря, и впервые начиная прозревать вовсе не церковные и не богомольные цели тех самых болгар, которых и мне не раз в должности консула приходилось поддерживать. Я написал тогда две статьи для „Русского вестника“: одну, общеполитическую, „Панславизм и греки“, а другую, более специальную, о начинавшихся национальных распрях и на Св. Горе: „Панславизм на Афоне“»^[443].

В мае 1872 года, вопреки прямому запрету Патриархии, болгарские архиереи совершили в запечатанном по приказанию Константинопольского патриарха болгарском храме литургию, во время которой был торжественно прочитан акт о провозглашении Болгарской церкви автокефальной ^[444]. Болгарская церковь в одностороннем порядке заявила о своей самостоятельности. В ответ Константинопольский Патриарший Синод объявил непокорных архиереев отлученными от Церкви. В сентябре, пока Леонтьев ехал в Царьград, на босфорских берегах состоялся церковный Собор, признавший Болгарский экзархат состоящим в расколе (схизме) и обвинивший болгарских архиереев в филетизме^[445]. Превозношение племенного (национального) начала было грехом с христианской точки зрения, ведь по словам апостола Павла — «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос». Единство Церкви для христианина важнее племенной гордости. Именно так рассуждал и Леонтьев, который стоял на стороне Константинопольского патриархата (а значит — греков) в этой долгой распре.

Большинство российских политиков (граф Игнатьев в том числе) рассуждали иначе. Надо сказать, что даже Русская церковь склонялась больше на сторону Болгарской церкви, так как считала, что малыми уступками Константинополь мог бы сохранить церковный мир и предотвратить череду последовавших событий. Русская церковь неофициально продолжала снабжать Болгарскую церковь святым миром^[446] и принимать болгар в свои духовные школы. Позиция Леонтьева снова была позицией одиночки, он — как всегда! — шел против течения.