Читать книгу - "Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР. 1928-1941 - Франсуа-Ксавье Нерар"

Можно предполагать, что постоянное и повсеместное присутствие доносительства в публичном пространстве сталинского общества заставляет всех советских людей определить свою позицию по отношению к подобному поступку. Источников, позволяющих понять, что об этом реально думали люди, недостаточно. В обществе, где критика власти могла привести к роковым последствиям, мало кто решался доверять бумаге свои мысли и демонстрировать свое критическое отношение. Но из этого совершенно не следует, что признание новых ценностей, насаждаемых режимом, имело всеобщий характер. Представляется необоснованным считать, что советским людям достаточно было воздействия пропаганды и появления новых слов, чтобы забыть все свои нравственные устои. Дало ли нужный результат то, что понятие «донос» было закамуфлировано более расплывчатыми: «сигнал», «жалоба»? Сделало ли это более преодолимыми определенные нравственные преграды?

Навязчивое присутствие публичных форм доносительства остро задевало ряд современников, которые в личных дневниках говорят о своем неприятии явления. 22 июня 1929 года И.И. Шитц уже осуждает нравственные изменения в обществе:

«Люди будут со временем дивиться тому, как извращались шиворот навыворот все человеческие понятия в том своеобразном государственном укладе, какой приняла Россия при большевиках. Каждый день встречаешь подобные извращения.

<…>

Ну, можно было думать, чтобы шпионство и донос когда бы то ни было открыто признавались доблестью?»{736}

Невозможно за один день полностью изменить общественные ценности, и многие советские люди рассматривали доносительство как отвратительную практику. В начале исследуемого периода настороженность проявляется еще в письмах, адресованных видным представителям режима (в частности Г.К. Орджоникидзе). Когда «сигнал» начинает слишком напоминать донос, он шокирует. В целом ряде писем выражено удивление по поводу того, как проводилась чистка 1929 года[250]. Критикуют доверие, с которым относятся к доносам. В июле 1928 года ветеран партии Д.С. Климов жалуется в Центральную контрольную комиссию на поведение представителя ЦКК в своем районе во время проведения чистки. Климов сетует, что присутствовал при настоящей травле людей. Представитель ЦКК с самого начала заявил, что хотел бы услышать только негативные мнения, но автор письма, по его словам, все же взял слово, чтобы подчеркнуть положительные стороны в действиях обвиняемого. За это его обозвали «дураком, который здесь воняет», и оратор предложил «срубить [ему] голову и провентилировать мозги». Ветеран требует наказать обидчика, упрекая его в том, что он «держал себя как в период “военного коммунизма”», и ведет «неправильную» линию{737}.

Подобная реакция отторжения встречается нередко[251]. В ноябре 1929 года Орджоникидзе получает письмо, в котором описано положение в компартии Азербайджана. В нем говорится о многочисленных фракциях, которые изнутри разрушают партию, и в противостоянии между которыми одним из важных видов оружия являются анонимные письма:

«Пишут анонимки на новых работников, копии которых передаются разным людям распространять в районах»{738}.

Позже подобная критика звучит менее открыто. По-видимому, риск слишком велик. Только после принятия конституции 1936[252]года вновь активно звучат голоса в осуждение практики доносительства. В этот период можно найти множество писем-обжалований, авторы которых заявляют, что они стали жертвой ложного доноса; тем не менее слово, которое они употребляют, это не «донос» и даже не «сигнал», авторы жалоб предпочитают использовать слова «заявление» и «клевета».

Когда в 1936 году во время проверки документов некоего Ткаченко исключают из партии на основании сигнала о том, что он скрыл свое социальное происхождение, а также факт, что четверо из его братьев якобы состояли в отрядах басмачей[253], он пишет M И. Калинину.

И не просто просит главу ВЦИК вмешаться. Осуждая предпринятые против него действия, Ткаченко ссылается на статью 127 конституции «гражданам СССР обеспечивается неприкосновенность личности». И риторически вопрошает: «Дает ли мне права Конституция требовать по советской линии фамилию клеветника на предмет привлечения его к ответственности за клевету»{739}? Но примеры подобной открытой постановки вопроса все же встречаются редко, и мы помним, что в июне 1938 года собеседник Молотова самым яростным образом обрушивается на практику доносительства, но под покровом анонимности:

«…их арестовали по доносу, по злоумышленной клевете подлеца-карьериста, который, желая показать свою “бдительность” губит человека и не одного, а сотни и тысячи…»{740}

Властям, таким образом, не удается своей пропагандой полностью заставить советское общество принять новые ценности. В последнем письме автор использует слово «донос», значит, оно исчезло не полностью. И если трудно делать какие-то общие выводы из примеров, которые мы только что привели, нам кажется необходимым подчеркнуть, что в течение всего изучаемого периода сохранялось отторжение доносительства, продолжала существовать определенная нравственная позиция.

Мы говорили о критике практики извне: она идет от тех советских граждан, которые отвергают подобную форму сотрудничества с властью. Отношение к сигналу неизбежно более противоречиво у тех, кто пишет. Случается, что неловкость читается сквозь строки. Некоторые, подписывая письмо, тем не менее просят не называть их имени, так как благодаря этому их «слабые нервы в этом не будут надорваны»{741}. Желание сотрудничать с режимом в этом случае плохо скрывает неспокойную совесть, угрызения которой выдают понимание неблаговидности совершаемого поступка. Другие пишущие, хотя и не признаются столь открыто в своем чувстве неловкости, тем не менее дают понять, что решиться на подобный шаг им было нелегко. Они используют слова из лексического поля необходимости: «Я вынужден сообщить Вам…» Даже если эти формулировки отчасти риторичны, они все же свидетельствуют об испытываемой неловкости. Писать вынуждают обстоятельства, а не уверенность, что совершаешь хороший поступок.