Читать книгу - "Фурцева - Леонид Млечин"

Но партийная пропаганда в октябре 1941-го действовала слабо. Профессор Леонид Иванович Тимофеев запечатлел приметы тех дней: «По Ленинградскому шоссе проехали три тяжелые пушки. Теперь смотришь на них, как на „осколки разбитого вдребезги“… В очередях и в городе вообще резко враждебное настроение по отношению к старому режиму: предали, бросили, оставили. Уже жгут портреты вождей… Национальный позор велик. Еще нельзя осознать горечь еще одного и грандиозного поражения не строя, конечно, а страны. Опять бездарная власть…»

Аркадий Первенцев записал в дневнике: «В ночь под 16 октября город Москва был накануне падения. Если бы немцы знали, что происходит в Москве, они бы 16 октября взяли город десантом в пятьсот человек. Сотни тысяч распущенных рабочих, нередко оставленных без копейки денег сбежавшими директорами, сотни тысяч жен рабочих и их детей, оборванных и нищих, были тем взрывным элементом, который мог уничтожить Москву раньше, чем первый танк противника прорвался бы к заставе. Да, Москва находилась на пути восстания! И 16 октября ни один голос не призвал народ к порядку».

Вечером 16-го и весь день 17 октября во многих дворах рвали и жгли труды Ленина, Маркса и Сталина, выбрасывали портреты и бюсты вождя в мусор. Областное управление НКВД докладывало: «17 октября в Бронницком районе в деревнях Никулино и Торопово на некоторых домах колхозников в 14 часов были вывешены белые флаги. На место послан оперативный работник. В деревнях Петровское, Никулино, Свободино и Зеленое наблюдаются попытки отдельных колхозников разобрать колхозный скот, подготовленный к эвакуации».

Вот еще свидетельства тех дней: «Кругом летали, разносимые ветром, клочья рваных документов и марксистских политических брошюр. В женских парикмахерских не хватало места для клиенток, „дамы“ выстраивали очередь на тротуарах. Немцы идут — надо прически делать».

«Только один раз за весь этот страшный отрезок времени у меня полились слезы, и я зарыдала от злости. Я встретила полотера, который когда-то натирал у нас полы. Он спешил со всей своей полотерной снастью, когда мы столкнулись с ним нос к носу. Я спросила его, уж не натирать ли полы он спешит?

— А как же… Сейчас самые заработки. Немцев ждут. Готовятся.

— Кто это ждет немцев? Да что это за люди?

— А может, они всю жизнь этого ждали…

— А вы что же?

— А мне что? Деньги платят, и хорошо…

Увидев мое лицо, полотер понесся дальше, и не успела я опомниться, как он исчез за углом. То, что есть в Москве такие люди, вернее нелюди, которые собираются встречать немцев, повергло меня в ужас.

Придя домой, я дала волю слезам. В это страшное время из всех щелей вылезли какие-то мерзкие твари. Те, которые могли спокойно смотреть на голодного ребенка. Те, которые спокойно зарабатывали на смерти и несчастье ближнего. Всколыхнулась всякая дрянь, которая осела где-то глубоко на дне…»

Профессор Леонид Тимофеев записал в дневнике: «По улицам все время идут люди с мешками за спиной. Рассказы о невероятной неразберихе на фронте. Очевидно, что все кончается. Судя по газетам, даже начался распад армии, дезертирство, бегство. Говорят, что на заводах почти не работают. Когда заводы минировали, были столкновения рабочих с саперами. Народ озлоблен, чувствует себя преданным и драться за убеждения не будет. Разгром, должно быть, такой, что подыматься будет трудно. Думать, что где-то сумеют организовать сопротивление, не приходится. Таким образом, мир, должно быть, станет единым под эгидой Гитлера…»

Молодая женщина, муж которой сгорел в танке под Смоленском, решила идти на фронт. Она написала заявление. Ее вызвали в ЦК комсомола и направили в Рязанское пехотное училище. Вот что она увидела возле здания Московского университета 16 октября: «Возле памятника Ломоносову полыхал огромный костер, в который из окон библиотеки летели тома Ленина, Сталина, куча других книг. В ужасе я отправилась в райком комсомола, зашла к одному из секретарей, который тоже жег какие-то бумаги.

— Что мне делать? — спросила я.

— Немедленно уезжать!

Кругом кипит возмущение, громко говорят, кричат о предательстве, о том, что „капитаны первыми сбежали с кораблей“, да еще прихватили с собой ценности. Начинают вспоминать и перечислять все обиды, притеснения, несправедливости, зажим, бюрократическое издевательство чиновников, зазнайство и самоуверенность партийцев, драконовские указы, лишения, систематический обман масс, газетную брехню подхалимов и славословия…

Неужели может держаться город, у которого такое настроение? В очередях драки, душат старух, давят в магазинах, бандитствует молодежь, а милиционеры по двое — четверо слоняются по тротуарам и покуривают:

— Нет инструкций».

Профессор Леонид Тимофеев отмечал в дневнике: «Настроение подавленное и критическое. Киев, говорят, наутро после вступления немцев уже имел правительство, в котором оказались и члены Верховного Совета. Вероятно, то же будет и в Москве… Говорят о либерализме немцев в занятых областях. В украинском правительстве профессор Филатов и артист Донец. Говорят, что во главе московского правительства значится профессор Ильин, знакомый москвичам и в свое время высланный в Германию… Меня некоторые знакомые пугали, что если я останусь, то должен буду войти в правительство — это нелепая идея».

В Москве не топили, обещали начать отопительный сезон с 15 декабря. Закрылись поликлиники и аптеки.

«Уже ни один телефон не работал, — записал в дневнике писатель Аркадий Первенцев. — Позвонили в ЦК партии. Ни один телефон не отвечал. Только телефонистки, несмотря на грядущую опасность, оставались на местах. Они не имели собственных или государственных автомобилей. Они не имели права покинуть посты. Только важные лица сбежали».

В учреждениях отделы кадров жгли архивы, уничтожали личные документы сотрудников и телефонные справочники.

«На улице холодно, ветрено, мокрые хлопья снега, пронизывающая сырость. Что-то сжигают, да так спешно, что полуобгоревшие листы бумаги вылетают из труб, лежат на асфальте… Решили уничтожить все бумаги, относящиеся к электричеству. И все служащие старательно жгли и рвали карточки абонентов. В Москве 940 тысяч счетчиков, на каждый имеется несколько картонных карточек с указанием сумм, подлежащих уплате, фамилии и адреса.

Если бы эти документы и достались немцам, они им ничего не сказали бы секретного! Но все же это все разорвано, причем у рвавших руки были в мозолях, а собрать потом плату за сентябрь, октябрь и начало ноября оказалось невозможно, так как неизвестны показатели счетчиков, записанные в последний раз и уничтоженные».

Когда Екатерина Фурцева вернется в столицу и ей все это начнут рассказывать — за плотно закрытыми дверями кабинетов, самой поразительной окажется история о том, как потеряли действительно секретные документы, которые никак не должны были попасть в руки врага. Секретариат горкома и обкома партии распорядился вывезти их из Москвы:

«Эвакуации подлежат все учетные карточки членов и кандидатов в члены ВКП(б), книги регистрации учетных карточек, книги учета и выдачи партийных билетов и кандидатских карточек, протоколы заседаний бюро, пленумов горкомов, райкомов, МК и МГК ВКП(б), протоколы районных партийных собраний и собраний партактива, документы секретной переписки и учетные карточки членов ВЛКСМ».