Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

Двадцать пятого февраля 1917 года произошла Февральская революция. Началась она, как известно, в Петрограде. Когда же революционные события перекинулись в Москву, мы, живя в Кремле, оказались в самом их центре. Неся ответственность за лежащий под Грановитой палатой золотой фонд, кремлевский гарнизон закрыл ворота и никого не впускал. Несколько дней мы были отрезаны от мира — телефоны не работали. Борис почти все время находился с солдатами, а я, ошеломленная событиями, искала ответов на возникшие вопросы у дяди Никса, делившего с нами осаду. Его прогнозы были довольно туманны, он успокаивал меня только непреложной истиной, что «всякая анархия сама себя съедает».

После трех дней выжидания под кремлевскую стену со стороны Манежа прибыла с Ходынки 1-я артиллерийская бригада, на Троицкие ворота (и на наши окна) навели пушки и революционные войска потребовали «сдачи Кремля», которая в конце концов и была санкционирована совершенно растерявшимся высшим командованием. В Кремль хлынула беспорядочная толпа народа, Димка вернулся с прогулки с прицепленным кем-то красным бантом, но никаких эксцессов не произошло. На следующий день мы, поднявшись на Спасскую башню, наблюдали происходивший на Красной площади парад революционных войск. Парад принимал мешковато сидевший на лошади комиссар Временного правительства Грузинов, штаб-квартира которого находилась в Московской думе.

Поглядев на этот парад, Борис махнул рукой и решил немедленно ехать в армию.

Наши вещи через месяц были перевезены на Поварскую к близким друзьям того времени Клочковым, и мы покинули Москву. Борис отправился на румынский фронт, а я, забрав Димку, поехала к маме в Попелево.

Прежде чем закончить главу, я хочу сказать несколько слов о том, как, будучи еще в Кремле, услышала от мамы о событиях, происходящих тем временем в Петрограде.

Февральская революция и отречение государя, как известно, совершились незадолго до Пасхи. Вне всякой зависимости от грядущих дней, которых он не мог предвидеть, великий князь Михаил Александрович приехал с фронта в праздничный отпуск. Сопровождавший его Вяземский, не доезжая до Москвы, свернул на Попелево, а Михаил Александрович направился в Гатчину. Еще зимою государь обещал брату к Пасхе дать его жене графский титул, и Наталия Сергеевна, которой совсем не хотелось, чтобы это обещание было забыто, не давала великому князю покоя, требуя, чтобы он «продвинул дело» — миссия, которая по присущей Михаилу Александровичу скромности, несомненно, его тяготила.

Монархия не дожила до Пасхи, указ о графском титуле остался неподписанным, но история поставила Наталию Сергеевну на край других, гораздо бóльших возможностей, которым тоже не суждено было осуществиться. После отречения Николая II за себя и за сына великий князь Михаил Александрович, совершенно того не ожидая, должен был воспринять корону Российской империи. Сопровождаемый Джонсоном, он выехал из Гатчины в Петербург. На Дворцовой площади его автомобиль попал в водоворот бушующей толпы. Джонсон рекомендовал пробиться на Миллионную, где жили его друзья Путятины, пока народ не опознал великого князя (последнее могло дать повод к манифестациям pro et contra).

И вот на Миллионной 12, в квартире той самой княгини Путятиной, к которой Заид-хан два с половиной года назад обратился с описанным мною курьезным тостом, великому князю пришлось принимать делегацию Временного правительства. Там же он подписал манифест, в котором отказывался вступить на престол до решения по этому вопросу Учредительного собрания. Летом 1926 года, будучи во Франции, я читала в «Revue des Deux Mondes» статью Ольги Павловны Путятиной, в которой она описывает трехдневное пребывание Михаила Александровича у нее в доме в момент революции. Статья эта была (вероятно, для большей сенсационности) неправильно озаглавлена «Les derniers jours du grand duc Mich. Alex.», но содержала подробный и, по-видимому, точный рассказ о происходившем.

Новоявленные министры (кроме Керенского) находились в состоянии полной растерянности. Шульгин, по словам Путятиной, все время боялся, что упоенный своей славой Керенский начнет «хамить», однако этого не произошло. А великий князь держал себя просто и с достоинством.

В десяти минутах ходьбы от Миллионной совершались в это же время другие, уже совсем не исторические события. Восьмого марта 1917 года (нового стиля) на Моховой улице родился мой племянник Алик Сиверс. Папина квартира, часть которой, как я уже говорила, отдали Шурику и Татьянке, находилась над подвалом, где хранили удельные вина. Десятого марта толпа начала разбивать подвалы, бочки выкатывались на улицу, вино текло по земле, любители его припадали к винным лужам, лежа на животе. К вечеру в пьяной толпе, запрудившей Моховую улицу, стали раздаваться крики о том, что дом надо поджечь. Началась перестрелка, и, когда пуля пробила окно комнаты, где лежала Татьянка, Шурик решил эвакуировать свое семейство к Муравьевым. Алика завернули в одеяло, Татьянка, вопреки всем медицинским срокам, была поднята с постели на второй день после родов, и Шурику удалось вывести их в безопасное место. Папа категорически отказался покинуть свой кабинет и, с присущим ему стоицизмом, дождался момента, когда последняя бутылка удельного вина была выпита и толпа разошлась.

Как только в городе наступило некоторое успокоение, Шурик отправил Татьянку в Царевщину, сам же остался на лето с папой в Петрограде, наблюдая, как еще при Временном правительстве давали трещину и затем рушились все учреждения Российской империи. К осени, ввиду реорганизации Министерства иностранных дел, брат оказался безработным дипломатом и направился в спасительную Царевщину, где грозные события амортизировались патриархальными отношениями, сохранившимися между крестьянами и помещиками. (Как я уже говорила, всю землю еще в 1905 году Нессельроде продал крестьянам на весьма льготных условиях.)

Летом 1917 года Главное управление Уделов перестало существовать как таковое. Отец переехал на частную квартиру на Большой Конюшенной и поступил на службу сначала в Главархив, а потом в Эрмитаж.

Обо всем этом я говорю кратко, так как петроградские события развертывались вне моего наблюдения и я знала о них только из писем. Первые годы революции связаны у меня с калужскими краями и, отчасти, с Москвой. Отца я снова увидела лишь в декабре 1921 года, а брата — летом 1923-го. Тут только я во всех подробностях узнала, что с ними произошло за период нашей разлуки. Об этом я постараюсь рассказать в другом месте.