Читать книгу - "Симода - Николай Задорнов"

Эта песня очень серьезная и благородно остерегает, но производит на некоторых людей по их невоспитанности иногда совершенно обратное действие. Каждый человек, кто ее прочтет, зажигается огнем любопытства, и заранее пьянеет, и обязательно хочет узнать, что же такое скрывается за терракотой с цветами. Но, пройдя через горы, он видит только задумчивые храмы. Тогда разъяряется и быстрей движется дальше, и на улице смотрит по сторонам – кто бы поскорей осмелился вывернуть у него карманы.

Любопытно, что надпись предназначена для трудящихся японцев, чтобы они помнили об опасностях и по призыву городских властей охраняли бы свои карманы. Но теперь оказалось, что американские и русские карманы, которые устроены совершенно не так, не в рукавах халатов, а в глубине брюк, оказались под таким же сильным действием слабого электричества Симода, как и японские карманы в халатах. Русские и американские матросы что-то сумели прочесть и поняли и подчинились общим правилам еще охотней, чем сами японцы.

– Да, право, так! – полагал Посьет. – Ничего не возразишь.

Букреев, Сизов и Маслов попросили Гошкевича списать и перевести надпись на столбе. Объяснили при этом, будто бы японцы показывали на памятник, поминая при этом Перри, – значит, как можно предположить, столб воздвигнут для всеобщего обозрения недавно, в честь Америки и как знак уважения ее посла.

Американцы же уверяли, что этот столб стоял и прежде, до их прихода, но они желали знать, что за стихи выбиты на камне. Американские миссионеры отказывались подъезжать близко, возможно зная что-то. Загадка была предметом почти научных дискуссий в смешанных матросских компаниях из экипажа «Поухатана» и будущей «Хэды». Друг другу на песке и на бумаге рисовались детали столба до и после падения.

Модный молодой Гошкевич хотя и семинарист, и бывший поп, но все разобрал, прочел, объяснил, и матросы успокоились^[37].

Прежде по Симода нельзя было ступить шага. После цунами люди ходили по городу свободно, если их посылали за чем-нибудь посол Путятин, капитан или служащие им офицеры. В этом главная достопримечательность Симода.

– Какие картины открываются! – сказал Посьет. – Через две горки вид на древнейшее кладбище с плакучими зарослями над фаллическими каменными изваяниями надгробий. Это очень старинные и стойкие памятники, не треснули и не упали под воздействием землетрясений и цунами.

Вот и три больших храма из отесанных в виде брусьев красных бревен дерева хиноки. Храмы стоят в ряд, под грядой трех гор, в парковом, но непроходимом лесу. К этой короткой гряде под прямым углом подходит другая, еще более живописная, – цепь кудрявых холмов, то почти смыкающихся вместе и всплескивающих в небо свои сдвоенные и строенные лесные волны, то расступающихся и рассыпающихся на мелкие и мельчайшие холмы, за которыми открываются долины и над ними нагромождения гор, кажущихся далекими, дикими, девственными и громадными, уходящими в самое небо вулканами, хотя все это создано искуснейшими божественными декораторами на маленькой площади. Вдали, там, где горная дорога уводит из города в леса Идзу, панораму венчает вершина Симода-Фудзи с хорошо видимыми большими деревьями.

– Мысли тех, кто верил по древней религии, были чисты, благородны, и они не рассуждали так односторонне, как иностранные моряки, принесенные ветром две или три сотни лет тому назад в этот город чудес, – поясняет Мориама.

Входя в заповедные земли чужих народов, надо проникаться всеми легендами, как своими, и ощущать что-то тревожное, таинственное и трагическое, извечно тяготеющее над человечеством, если даже это покажется подозрительным тем, кому па память просит Мориама написать посвящение на шелку. Так полагал Путятин.

А ниже храмов и кладбищ – узкие рисовые поля, маленькие гостиницы с самой похвальной репутацией среди моряков, с очаровательными, но невидимыми служанками, с сивыми стариками, берегущими чужие туфли у входов с улицы, и кварталы лачуг рыбаков и ремесленников. И множество рыбацких суденышек, сбившихся ниже скал, под изголовьем Лежащей Женщины.

Русское посольство проходит мимо скалы. В ее отвесе выбита ниша. В нише растут красные цветы, и вся скала увита их корнями, как в паучьих лапках. Тут тихий и теплый уголок, похожий на виноградник.

– Вот они, казни египетские! – сказал Лесовский.

– Что за роскошный куст! Как он цветет! Как называется, Эйноскэ? – спрашивает Путятин переводчика, входя во двор храма Чёракуди.

– Это очень оригинальные и прекрасные цветы. Такой куст ярко цветет, как роза, но не совсем похоже. Называется «мученье служанок». Очень сильно цветет и очень быстро осыпается, но опять цветет, и так беспрерывно. Надо много старания, чтобы содержать в чистоте сад или помещение, где растут такие прекрасные цветы. Поэтому так называется.

Столбы из камня у входа на кладбище, звонница под крышей из дранки, и к языку колокола привязан обрывок американского каната. Деревянные стоики и перекладины с побегами глицинии, которая зацветет, наверное, еще через месяц. И тихий, почтительный храм из дерева, не под соломой, как показалось издали, а под черепицей, с вытоптанным пространством перед входом, как с плацем для упражнений. Здесь стояли морские пехотинцы, кадеты и славные матросы Перри. Показывали пушечную пальбу, играл оркестр, и американцы маршировали по пространству среди храмов, лавок и общих бань.

– «Мученье служанок»! – повторил Посьет. Он очень скучал о той, которую любил, и все, что он видел, пробуждало в нем воспоминания.

Скучнейшее заседание предстояло не менее чем на десять часов. Путятин умеет взять себя в руки. Посьет тоже умеет. Обо всем, о каждом пункте договора, следует теперь говорить, отбросив все побочное, все сантименты.

...В перерыве обедали, гуляли по саду, и Кавадзи спросил потом у Эйноскэ, как это все может случиться: здесь вчера чиновникам приема донесли, как посол при встрече с Адамсом говорил очень важно и гордо. Но это понятно. Оп чиновник императора. А американец не является представителем императора. Но оказывается, пока Перри путешествовал, президент в Америке уже сменился. И убранный президент не казнен и не наказан. Поэтому хотя американцы показывают богатство и не просят продуктов, но они не могут быть такими гордыми, как посол Путятин. Это мне понятно. Но почему так свободно говорил Путятин по-английски?

– Да, он говорит по-английски совершенно свободно, – отвечал Эйноскэ.