Читать книгу - "Императорский Балтийский флот между двумя войнами. 1906-1914 гг. - Гаральд Граф"

Артиллерийский отряд мне был совершенно не знаком, так как, будучи минным специалистом, я не имел к нему касания, да и никогда на учебных кораблях не служил. Хотя я был назначен старшим минным офицером линейного корабля, но сам корабль был совсем устаревшим и не имел никакого минного вооружения. В моем ведении оказались лишь три динамо‑машины, связанное с ними электрическое освещение и два прожектора. Кроме того, мне предстояло нести дежурства по кораблю, но не вахты. Такой ограниченностью обязанностей я, с одной стороны, был доволен, так как это позволяло мне спокойно готовиться в Академию, но, с другой стороны, после ответственного положения, которое я занимал на «Амуре, казалось скучным.

Командиром корабля был каперанг Лазарев[264], георгиевский кавалер, бывший командир одной из канонерских лодок в Порт‑Артуре. Он был примерным отцом многочисленного семейства, которое проживало в Петербурге, а лето проводило в Ревеле, и он всегда стремился к семье. Командир был потомком знаменитого адмирала Лазарева и очень этим гордился. Сам по себе он был каким‑то замкнутым и мрачным человеком, и мы его мало видели. Он проводил все время в своем роскошном помещении и только изредка выходил на палубу и гулял по юту. Впрочем, занимая должность командира учебного корабля и не имея других обязанностей в отряде, ему было не слишком много дела. Летом корабль выходил раза три в неделю на комендорские стрельбы, а в другое время на нем велись занятия с учениками‑комендорами. Зимой же он служил лишь для их жизни, и занятия велись в береговых классах. В общем, Лазарев не пользовался большими симпатиями офицеров.

Но зато яркой личностью был старший офицер – капитан 2‑го ранга Эммануил Сальвадорович Молас[265]. Он по происхождению был греком и унаследовал много греческого характера. Он был тоже георгиевским кавалером – энергичным, работоспособным и храбрым офицером. На нем лежал распорядок всей внутренней жизни корабля, и командир в это не вмешивался. На корабле помещалось более шестисот человек команды, и надо было класть много труда, чтобы поддерживать чистоту и порядок. Это тем более было трудно, так как главную массу составляли ученики, которые в судовых работах не участвовали.

Будучи очень добрым, но чрезвычайно вспыльчивым, он нагонял страх на матросов. Его назначение на учебный корабль было неудачным, и он гораздо большую пользу мог бы принести на такой же должности на боевом корабле. Здесь его усилия разменивались на мелочи и он зря изводил себя и портил и так больное сердце.

Во мне большой интерес возбуждали его отношения с командой. Он знал каждого матроса и хорошо разбирался в их качествах. Плохой элемент был у него на особом счету. Молас держал его в ежовых рукавицах. В тоже время они знали, что он стремится их исправить и по своей доброте никогда не применит самой суровой кары, то есть отдачи под суд. Поэтому его уважали и до известной степени любили.

Молас считал, что сидение по тюрьмам и нахождение в дисциплинарном батальоне плохого человека не исправит, а сделает еще хуже. Хотя матросы это учитывали и боялись «старцера», но нет‑нет, да кто‑нибудь срывался: напьется на корабле и наскандалит, то удерет с корабля и учинит где‑нибудь драку.

После этого в каюте старцера начиналось суровое объяснение. Молас кричит и бранит виновного последними словами, а то, выведенный из себя, даст хорошую затрещину. Но после этого отходит. Виновный же ничуть не обижался. А наоборот был весьма доволен, что дело приняло такой оборот и таким образом до суда никак не дойдет. Они говорили про Моласа, что он человек справедливый и зря не погубит, ну а не наказать нельзя, раз проступок совершен.

Помню, как Молас «лечил» от запоя одного кондуктора. Этот порок губил его, и ему угрожало исключение со службы. Работник он был хороший, да и человек не дурной, к тому же имел жену и детей. Моласу стало его жалко, ведь выгонять со службы – человек пропадет, и что тогда будет с семьей? Вот он и начал «лечить» по своему методу. Как только ему докладывали, что кондуктор запил, он сейчас же приказывал ему явиться к себе. Дверь каюты плотно запиралась, и оттуда слышались заглушенные звуки ругани и отчитывания. Затем звуки повышались и переходили в крик, и, очевидно, происходило и более энергичное воздействие. Затем дверь открывалась и из каюты стремительно выскакивал красный и сконфуженный кондуктор. Если кто‑нибудь шел ему навстречу, то он старался принять вид, точно он удостоился со стороны старцера особой похвалы. «Лечения» хватало на пару месяцев, и кондуктор опять «заболевал», курс лечения повторялся, с тем же успехом. Пока Молас был старшим офицером, он держался, но с его уходом стал опускаться, и ему пришлось уйти со службы.

Молас был строг и с офицерами, но, конечно, с ними ему приходилось себя сдерживать. Все же случалось, что вспылит и наговорит кучу неприятного, а потом чувствует свою вину и старается задобрить. Мы его очень любили.

Командир за спиною Моласа чувствовал себя, как за каменной стеной, и всецело ему доверял. Властолюбивому Моласу это нравилось, и он прощал командиру, что тот из эгоизма его отпускал к семье хорошо если раз в три месяца, и то тогда, когда видел, что старший офицер совершенно измотался и с трудом сдерживает нервы.

Даже по наружному виду Молас был характерной фигурой – среднего роста, плечистый, с бачками николаевских времен. Он всегда ходил в коротких сюртуках, какие носились лет сорок тому назад.

Когда я в Ревеле явился на корабль, то слушатели уже были списаны и остался лишь судовой состав – два артиллерийских офицера лейтенанты Унковский[266]и Рейнгард[267]и несколько молодых мичманов, для несения вахт. Кроме того, конечно, были старший механик[268], доктор[269]и судовой священник (иеромонах о. Серафим).