Читать книгу - "Хроника рядового разведчика. Фронтовая разведка в годы Великой Отечественной войны. 1943-1945 гг - Евгений Фокин"

Я встретил его на Ярославском вокзале. Невероятно, но я его узнал. Я увидел знакомый блеск в его глазах в тот момент, когда он, прислонив к стене тщательно отполированную деревянную клюку, снял большие затененные очки и, близоруко оглядываясь, принялся неспешно вытирать носовым платком вспотевший лоб. Вот тогда наши взгляды и встретились, и я понял, что знаю этого человека, точнее, он тоже узнал меня, и мы, улыбаясь, подали друг другу руки. Сразу же понял, что вокзальная сутолока не соответствует данному моменту — хотелось немножко поговорить, вспомнить молодость. Мы зашли в кафе. Присели за столик, взяли по кружке пива и окунулись в разговор. Через какое-то время само собой получилось, что говорить стал только Леня, а я только слушал, изредка стряхивая в блюдо пепел сигареты.

— Ты, наверное, помнишь, — негромко начал Леня, — что моего отца арестовали зимой тридцать седьмого. Он тогда работал сменным инженером на строительстве метро. Навесили ярлык «враг народа», а я соответственно стал сыном репрессированного со всеми вытекающими последствиями. Уже мать позже узнала, что в тридцать девятом году его расстреляли.

В сороковом я окончил среднюю школу, но меня долго не призывали в армию. Все мои сверстники уже давно надели военную форму — служить в то время шли с охотой, а я только в декабре получил повестку. Вскоре оказался в строительной части под Выборгом. Моими сослуживцами были студенты и крестьяне, журналисты и рабочие, художники и артисты. Признаться, солдатской дружбы у нас не было, была только подозрительность друг к другу. Обмундировали нас в старье. Присягу не принимали. Распорядок дня как у заключенных. Кормили плохо. Оружия не выдавали. Занимались строительством оборонительных сооружений и расширением аэродрома. Работали от зари до зари. Техника — кирка и лопата.

Тут началась война. Выдали наконец-то оружие. Теперь нас, как пожарную команду, перебрасывали с одного участка на другой. Кормить стали еще хуже, а работать приходилось больше. От недоедания мы совершенно истощены, а многие даже начали пухнуть. Во время одного из переходов я отстал от своей команды — просто не было сил идти. Меня задержали и на следующий день направили в воинскую часть — в пехоту. 19 декабря в первом же бою под Колпином меня ранило в плечо, рана была легкой, но долго не заживала — сказалась дистрофия.

После выздоровления был направлен в Ленинградское пехотное училище. После восьми месяцев напряженной учебы — снова на фронт. Под Спас-Деменском, не провоевав и трех месяцев, опять был ранен — в бедро. Хотя ранение было не из легких, быстро встал на ноги, после чего направили на курсы усовершенствования офицерского состава Западного фронта. Надо отдать должное — занятия с нами вели офицеры, обладающие высокой профессиональной подготовкой и культурой. Они много мне дали, и на фронте не раз вспоминал их добрым словом. В октябре из резерва фронта направили под Витебск в 134-ю стрелковую дивизию. В апреле 1944 года под Волынью в течение двух суток, не смыкая глаз, сформировал в соответствии со штатным расписанием батальон численностью 800 человек. С ним и отправился на фронт. Нашему батальону первому из дивизии удалось форсировать Вислу и захватить плацдарм, названный Пулавским. Бои носили ожесточенный характер. Вот здесь-то на третий день боев при очередной попытке немцев сбросить нас с плацдарма мне снова не повезло — грохот взрыва, и я вырубился. Получил сполна — осколочное ранение в грудную клетку, задето плечо, перебита голень. В общем, жив остался по случайности.

Когда стал транспортабельным, меня отправили в госпиталь. Так оказался в Конотопе. Выхаживали меня долго. Здесь же из газет узнал — все командиры рот нашего батальона были удостоены высших наград страны — Героев Советского Союза. Демобилизовался за месяц до Победы.

Дали мне третью группу инвалидности. Хожу с трудом, в груди хрипит. Одна нога стала короче на два с половиной сантиметра. Но не сдаюсь. Решил учиться. Успешно сдал экзамены и поступил в Институт международных отношений. Учился настойчиво. На старших курсах в подлиннике читал классиков английской и французской литературы. В пятидесятом получил «красный» диплом по специальности «референт-переводчик». Искренне признателен директору института, который позволил мне окончить институт. Теперь органы стали более пристально и детально заниматься «инвентаризацией» родственников по всем направлениям, все чаще стали обращать внимание на то, что я сын «врага народа». На войне на это не обращали внимания — там было важно, как ты умеешь воевать. Теперь же для дипломированного специалиста, награжденного двумя орденами Красной Звезды и орденом Ленина, не оказалось места не только на дипломатическом поприще, но и вообще в России — у меня невольно возникало такое ощущение, что я лишний в своей стране, что на меня смотрят как на белую ворону. В дни войны я был такой, как все. Волна грозного времени подняла меня на высоту человеческого достоинства, а теперь, в мирное время, уже другая волна шмякнула в грязь. Я надеялся, что скоро все прояснится. И действительно, отца реабилитировали, но это произошло значительно позже. А тогда рухнули все мои надежды. Я стал невостребованным, изгоем. Бандит отсидел срок — и снова на воле. А на меня навсегда навесили «бубнового туза». Обложили со всех сторон. Все правовые нормы по отношению ко мне были попраны. Я с ужасом каждый день ощущал свое бессилие, понимал, что мне не разорвать оковы, в которые был заключен. Трезвая оценка своих сил и возможностей была неумолима — у меня нет выхода из создавшегося положения. Война безжалостно обезобразила мое тело. Приду на пляж, а на меня как на снежного человека смотрят. Все видят страшные рубцы, но никто не видит ужасных ран в моей душе. И пришлось мне почти два года сидеть на иждивении у матери, учительницы начальных классов, с ее нищенской зарплатой. Это меня угнетало еще больше. И однажды по совету одного знакомого я рванул в далекий Киргизстан, то есть решил искать убежище на окраине страны, где, может быть, порядки легче. С тех пор и живу там, в общем-то на чужбине, работаю в медицинском институте, учу студентов языку. Уже вроде бы и привык, хотя всегда испытываю душевное волнение — боль, когда приезжаю на родину.

— И как к тебе в Киргизии относятся?

Он на минуту задумался, поправил очки и сказал:

— В принципе сносно, но националистические тенденции проявляются на каждом шагу. После распада Союза началось повсеместное вытеснение русскоязычных специалистов из разных сфер. Местные молодые господа в учебе особой прыти не проявляют. А поставишь «кол» — жди вызова на ковер. Упрекают не их, а меня — не могу заинтересовать. То есть виноват опять же я. Мне обидно, я же выкладываюсь, потому что с детства приучен делать все на совесть.

Я слушал своего бывшего соседа Леню, и у меня было очень нехорошо на душе. Теперь уже я всем своим существом ощутил противное чувство бессилия. Как я могу ему помочь? Да никак. Прошлого не вернешь. Ничего уже невозможно изменить. И невольный вопрос: чем этот человек виноват перед страной? Он был хорошим воином. Он отстоял свою землю в жестоких сражениях с врагом. Мне вдруг стало неловко смотреть ему в глаза. Я почувствовал вину за его сломанную жизнь. Мне хотелось извиниться перед этим человеком, хотя я лично не причастен к его бедам. И я действительно извинился, но только затем, чтобы оставить его на пару минут и пойти заказать еще две кружки пива.