Читать книгу - "Хроника рядового разведчика. Фронтовая разведка в годы Великой Отечественной войны. 1943-1945 гг - Евгений Фокин"

Стосковавшиеся за долгую зиму по работе пчелы весело жужжали у лотка улья, радуясь теплу и солнцу. Вокруг все цвело, весело чирикали драчливые воробьи. Только мой сосед по участку, сколь ни посмотрю, окаменело сидел за столом. На столе — бутылка водки и снедь в тарелке. Я подошел и поздравил его с Днем Победы. Он был одет в хорошо отутюженную армейскую форму, тщательно выбрит, воротничок подшит и резко подчеркивал продубленную ветрами и морозами кожу шеи.

Он молча показал на место рядом и потянулся за бутылкой. Мы чокнулись и выпили. Я почувствовал, что мой приход не ко времени, но и уходить было уже поздно.

— Другие вояки при всем параде, а где твои награды?

— Давай еще по рюмочке тяпнем, и я тебе расскажу о своих наградах. Выпили, закусили, и он начал свой рассказ.

— Служил я в артиллерии наводчиком 76-миллиметровой пушки. Про нас, артиллеристов, обычно говорят: ствол длинный, а жизнь короткая. Самая тяжелая доля на войне, конечно, у пехотинцев, но и у нас тоже не сахар. Физически изнуряющий труд, особенно в наступлении. И ранен, и контужен был — кто ж без этого. А награды… Кому как. Помню, после полудня подошли к какому-то городишке. Батальон, который мы поддерживали, под шквальным огнем противника начал торопливо окапываться. А грунт — кремень, лопата не берет. За боевыми порядками пехоты, впереди нас, стали шесть «сорокапяток». На расстоянии метров трехсот — четырехсот от пушек, у кустиков, приступили и мы к оборудованию своих позиций. Копаем дворик для орудия и другие укрытия. Работа движется медленно. Гимнастерки — хоть выжимай. Прошел час, может быть, два, мы еще толком не окопались, как из-за построек выползли два тяжелых немецких танка и, перемещаясь вдоль обороны, принялись расстреливать наши «сорокапятки». Те тоже начали огрызаться. Но их огонь по тяжелым танкам был как для слона дробинка. Немцы били точно. Выстрел — и нет пушчонки. Летят части орудий, куски человеческих тел… Обстановка накаляется. Пехотинцы быстрее нас осознали потерю пушек. Их можно понять — они лишились поддержки огнем.

Наш командир батареи, офицер не из трусливых, от увиденного растерялся. Никто нами не командует. Расстояние от танков до наших орудий — метров шестьсот-семьсот. И мы как ягодки на ладони. И если раньше мы наблюдали, как немцы расстреливали «сорокапятки», то теперь они принялись за нас. Одновременный выстрел из обоих танков — и нет одного орудия с правого фланга. Второй залп — и нет с левого. По спине холодок от страха пополз. Скоро очередь дойдет и до нас. Наконец, мы остались одни — трех орудий уже нет, только раненые на земле корчатся. Народ побежал и от нашего орудия. Немцы все это хорошо видят и не торопятся, бьют не спеша, как на учениях. Кричу заряжающему: «Подкалиберный!» А он мне в ответ: «Чего кричишь! Командир батареи давно сбежал!» И вдруг вижу — пригибаясь, побежал прочь и мой командир орудия. Я за ним. Кричу: «Остановись!» А он быстрее. У меня в руках лопата была, нагнал я его и по черепку трахнул. А сам быстренько к орудию и за панораму. Хорошо вижу, как немцы перемещаются и наблюдают за нами, вероятно, смехом давятся. Эх, была не была! Мы еще повоюем! Кричу заряжающему: «Ты что, оглох?! Подкалиберный давай!» Слышу с облегчением в душе — рядом лязгнул замок, я вперился взглядом в панораму. Руки не дрожат, в голове ясность, цель ловлю, и только одна мысль бьется — врезать в «яблочко»! Навожу в левого, под башню. Выстрел. Попал! Он нервно дернулся и повернулся ко мне боком. По-видимому, повредил гусеницу. Навожу на второго. Выстрел. Снова удача! Теперь принялся их добивать. Сколько по ним снарядов выпустил, не знаю, сам стал не свой. Нами овладел щенячий восторг. Заряжающий после каждого выстрела, как заклинание, повторял: «Это вам за ребят, гады!»

Не успели мы с товарищем перекурить, как из-за домов выскочили два бронетранспортера и пошли шерстить нашу пехоту… Я снова к панораме. Видимость отличная. Выстрел — один замер. Еще выстрел — и второй дымит. Для контроля мы им еще врезали по одному. Капитан пехотный, комбат к нам прибежал. От радости рот до ушей, благодарит и бутылку водки сует. Распили мы ее, папироской закусили.

Под вечер в батальон командир нашего артполка приехал. Ему, конечно, обо всем доложили. Позвали и нас к нему. Поставили в строй. Полковник подошел, пожал руки, поздравил с достойной победой. Поговорив с комбатом, направился к машине. А мой заряжающий возьми да и вдогонку спроси: «А как насчет наград?» Он вернулся, подошел к нам, положил руки на наши плечи и тихо так произнес: «Высшую награду от Всевышнего вы уже получили. Вы остались живы. Это самая высокая награда». Командиром нашего полка был Герой Советского Союза А. И. Любимов, удостоенный этого звания за форсирование Днепра.

А в январе сорок четвертого я был тяжело контужен. Наши в спешке отступили, обо мне забыли. После узнал, что на меня наткнулись крестьяне и укрыли в сарае. Две недели они выхаживали меня, головные боли почти исчезли, рана стала затягиваться. Во время облавы на меня наткнулись немцы — так я оказался в плену. Завезли меня в город Любек. Там и встретил конец войны. Оказался в американской зоне оккупации. Приблизительно через месяц они передали нас соответствующим органам. Наступила унизительная и продолжительная процедура проверки.

Кто только нами ни занимался. Прошел шесть комиссий: сначала армейская контрразведка «Смерш», потом НКВД. И все следователи, дознаватели интересовались одним и тем же: чем занимался в плену, с кем был, почему работал на них? И угрозы, угрозы…

После того около года служил в армии. Демобилизовали. Ну, думаю, все, мои мучения остались позади. Но увы! Не успел дома освоиться — меня снова вызвали в органы. И снова допросы, допросы… И так почти ежемесячно. Предлагали сотрудничество — стучать на кого-то. Отказался. В плену умирал от непосильного труда, холода, голода. Я был пленный, беззащитный. Если там убивали тело, то здесь, дома, убивали душу. Нигде не брали на работу. Так продолжалось почти два года. Через знакомых отца, а он всю войну был политработником, дослужился до полковника, с трудом устроился на работу в изыскательную организацию. Работал, женился, сын появился. А меня все вызывают. И не пойму — кто я, то ли подследственный, то ли расконвоированный арестант. Поверь, у немцев было легче переносить лишения, чем издевательства со стороны своих. Это незаживаемая рана. Хотел на себя руки наложить, но жена спасла. Так продолжалось около десяти лет. Позже узнал: мне еще повезло — тысячи пленных, таких как я, прошли ссылки и лагеря Воркуты и Сибири. До сих пор меня мучает вопрос: в чем моя вина? Но время шло. Вроде потеплело. И как-то по весне, после войны, прошло уже порядочно, собрали нас, таких же бедолаг, в ДК имени Чкалова и всем дали по медали. И сосед, куря папироску за папироской, все говорил и говорил. А ласковое солнце по-прежнему безвозмездно посылало тепло на землю. И она постепенно просыпалась, готовилась выполнить свое извечное предназначение — в том числе и кормить людей.