Читать книгу - "Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро"

Поэтому, объявляя о забвении в своей вступительной песне, хор несомненно слишком поторопился; но в своей противоречивой формулировке он действительно прав в одном: пока они не закляты эффективными процедурами, разделение и ненависть бесконечно живут в настоящем, обездвиженном и гипертрофированном настоящем, засасывающем в себя всю темпоральность в целом. Именно этим настоящим конфликта и живет трагедия. Оттого она также не знает окончательного примирения^[740], потому что невозможно, как того хотел бы хор, плавно, без малейшего нарушения непрерывности, перейти от «теперь» к забвению, и еще потому, что гражданская формула амнистии для большей надежности заменила забвение в его амбивалентности на запрет на память^[741].

Позитивная политика, напротив, должна разрушить эти ужасные чары, и в городах, для которых существует «потом», необходимо превратить stásis в прошлое.

Итак, в реальных городах наступает день, когда начинают стремиться к примирению. Когда граждане, как будто забыв, что клятва и забвение являются детьми Распри, пытаются забыть конфликт, давая клятву больше никогда не будить память о том, что все еще на уме у всех, «сегодня» ненависти, которое должно быть любой ценой навсегда отождествлено с прошлым. Именно на прошлое имплицитно указывают, когда говорят о «злосчастьях» в афинской, являющейся также и наиболее распространенной греческой, версии клятвы, или о «гневе», как в Алифере, в менее эвфемистической, ибо аркадийской версии – ведь, как мы знаем, на ожесточенной земле Аркадии взрастают черный гнев и дикие междоусобицы^[742].

Как в Афинах, так и в Алифере, как в Мегаре, так и в Кинайфе дают клятву не припоминать прошлое. Сдерживали ли эту клятву или нет – вопрос, возможно, не является таким уж праздным, и, если судить по удивлению Ксенофонта и Аристотеля перед верностью клятве афинских демократов в конце V века^[743], мы можем предположить, что это явно не было общепринятым поведением. Значит ли это, что в реальности политических практик чисто религиозный страх эффектов проклятия всегда недостаточен, чтобы предотвратить клятвопреступление? В таком случае, возможно, стоит добавить, что партией вольнодумцев часто оказывается именно партия олигархов^[744], тогда как религиозный страх характерен для лагеря демократов, как это показывает религиозная «реакция», последовавшая за демократической реставрацией^[745]. Как бы то ни было, мы увидим, как наконийцы – возможно, умудренные чужим опытом, – посчитали, что недостаточно гарантировать прочность примирения простым принесением клятвы, поскольку к клятве они добавили институциональное «братание». Тем не менее необходимо еще убедиться, что провозглашение братства навсегда гарантирует прочность социальной связи, в чем амбивалентность греческой фигуры брата – и, что гораздо ближе к нам, амбивалентность того, что было названо «ухабистой дорогой братства»^[746], – может заставить засомневаться.

Подходим ли мы здесь к концу нашего пути? До него еще далеко, если мы действительно хотим понять силу афинского mē mnēsikakeīn 403 года. Чтобы понять то, что еще сильнее, чем страх богов, воссоздает прочную связь общности между примирившимися гражданами, настало время задаться вопросом о позитивном содержании запрета, по поводу которого мы мимоходом уже упоминали, что его мишенью было возможное обращение к судебным процессам. Это повод внимательнее рассмотреть запрет, который таким образом налагается на гражданское правосудие, разбирать тяжбы, свидетельствовавшие о том, что, несмотря ни на что, память о конфликте бодрствует.

И вот тогда наконец настанет час отвоевать Афины.