Читать книгу - "Террор и демократия в эпоху Сталина. Социальная динамика репрессий - Венди З. Голдман"

Широкое обсуждение Сагайдака привело к тому, что начали выдвигаться обвинения против других людей. Кто-то спросил: «Почему партком позволяет ему продолжать вести учебный кружок?» — «Это сильное отклонение от большевистской бдительности». Брун — секретарь комсомольской организации заявил, что некоторые члены партии в прокатном цехе были «слишком либеральны по отношению к Сагайдаку». Например, Карманян выступал только за «строгий выговор» вместо исключения из партии. Парторганизация цеха холодного проката должна была проверить, почему Карманян так сказал. Сагайдак был не единственным врагом, занимавшим руководящую должность. Необходимо было также проверить другие цеха. Брун спросил: «Случайно ли товарищ Боголюбский перепутал авиационные провода?» «Прозвучало много обвинений со стороны рабочих и начальников смен, но партком на это не реагировал». Он сердито заявил, что каждое обвинение и обращение рабочих должно быть как следует проверено. Заместитель секретаря парткома Полукаров подвел итог: «Он отравлял людей? — Он их отравлял. Он ломал оборудование? — Он его ломал. Из-за него сгорели машины? — Да он их сжег. Почему все это произошло? — спросил Полукаров. — Потому что Сагайдак троцкист и враг». Полукаров прекрасно уловил предвзятый характер разбирательства, о чем свидетельствуют его завершающие слова: «Сагайдак защищал себя. Но что он должен был сказать? Он должен признаться в том, что он, очевидно, троцкист, враг, и больше не о чем говорить».

Окончательное решение по данному вопросу принял директор завода Степанов. В отличие от многих других членов партии Степанов пытался обуздать пламя яростных обвинений, которое грозило охватить весь завод. Он категорически отказался считать вредительством каждую ошибку или несчастный случай в цехах и даже похвалил Сагайдака за его старания в цехе: «В свое время Сагайдак отдал кровь за цех». Он отвергал мысль о том, что Сагайдак виновен в намеренном вредительстве. «Молодые инженеры совершают ошибки», — сказал он. Однако Степанов с готовностью пожертвовал Сагайдаком. Осознав, что спасать его было слишком поздно, Степанов попытался снять с него часть инвектив, обвиняя Сагайдака лишь в политической ошибке. «Невозможно приписать вредительству ошибки и несчастные случаи в каждом цехе, — твердо произнес он. — Но если есть политический угол зрения, тогда возможно сказать: да, есть проблема». Он спросил: «Где Сагайдак узнал об идее исчезновения государства, когда мы тратим двадцать миллиардов рублей на оборону нашей страны? Все мы делали ошибки. Я работаю директором завода двенадцать лет и ошибаюсь. Но нет прощения директору, если он делает политическую ошибку». Затем он проголосовал за исключение Сагайдака из партии. Сагайдаку дали последнее слово: «Товарищи, тем, кто будет принимать решения, я хочу еще раз сказать, что я не вредитель. Я не вредил, никогда не имел, и не буду иметь связи с троцкистами. За всю свою жизнь я ни разу не предал рабочий класс, никогда в мыслях не имел навредить, где бы то ни было». Сагайдак стал козлом отпущения, на него взвалили вину за все недостатки в цехе холодного проката и других цехах, имевших к нему отношение: плохие условия безопасности, задержка выполнения заказов, невыполнение плана. Рабочие возмущались по поводу опасных условий труда; инженеры — его бестактностью; коммунисты — тем, что он весь был поглощен заботами о производстве; электрики — его небрежным отношением к моторам. Партком исключил Сагайдака из партии, и вскоре он был арестован.

В течение последующих месяцев многие члены партии, обвинявшие Сагайдака, также были арестованы. Главный инженер завода Л. В. Марморштейн написал злобную статью о Сагайдаке. Он был арестован вместе с многими другими, связанными с ним инженерами и начальниками. Жидкова, посещавшая политучебу, на которой Сагайдак произнес губительную для него политическую оговорку, была исключена из партии в 1938 году. Одна из многих рьяных членов партии, Жидкова написала большое количество доносов в течение 1937 года в фабком и райком партии, а также в органы НКВД. Вполне вероятно, что именно она первой обратила внимание парторганизации на «ошибку» Сагайдака. Ее обвинительные выступления привели к исключению из партии секретаря парткома Сомова в 1938 году, а также к аресту ее подруги, польской коммунистки, в 1937 году. Ее саму допрашивали после того, как был арестован ее брат — старый большевик. Настаивая на том, что НКВД совершил ошибку в отношении ее брата, Жидкова утверждала, что он невиновен. Его арест ускорил психологический кризис. Непоколебимо верившая в свою правоту, она осуждала и обвиняла других до тех пор, пока ее вера в честность горячо любимого ею брата не разрушила ее слепое доверие к органам НКВД.

Попытка Степанова разграничить добросовестные заблуждения и вредительство провалилась. Спустя четыре месяца на карту была поставлена и его судьба… На долгом и тягостном заседании партком задавал Степанову вопросы о его биографии, но главное обвинение заключалось в том, что он пытался защитить Сагайдака и других руководящих работников завода. Члены партии забросали своего директора неприязненными вопросами: «Чем объяснить такую засоренность аппарата на “Серпе и молоте”?»; «Ты знаешь список из тринадцати человек тех, кто работает на заводе, и замешаны во вредительской работе?» «Почему защищал Сагайдака?» Степанов находчиво уклонялся от ответов: «Защиты не организовывал. Все сведения о нем передавались беспрерывно, куда нужно». Таким образом, Степанов признался в том, что он отправил в НКВД заявление с обвинениями в адрес Сагайдака. Бубнов продолжил допрос: «Есть вредительство на заводе?» — «Есть», — ответил Степанов. Бубнов хитро спросил: «К кому вы имеете недоверие?» Этот вопрос был ловушкой. Если бы Степанов ответил: «Никому», его бы стали обвинять в отсутствии бдительности. С другой стороны, если бы он назвал имена, то расследование стало бы более масштабным. Однако Степанов имел большой опыт в пикировке. «К каждому человеку невольно относишься настороженно», — ответил он, не отводя взгляда от Бубнова. Даже под градом нападок Степанов отказывался приравнивать производственные проблемы к вредительству. Он, несомненно, понял, что если каждую проблему приписывать вредительству, то все работники завода окажутся в тюрьме, а завод придет в упадок. Он сказал членам парткома: «Упала труба в фасонке, <…> рабочие нефть в канаву выливают»; «цеховой работник набедокурит, а цеховое начальство начинает замазывать». Он честно признался: «Трудно тогда решать, кто прав, кто виноват». Другой член партии сформулировал вопрос иначе: «Были ли заявления о вредительствах, были ли сигналы о работниках завода, которые сейчас работают на заводе?» Но Степанов снова не клюнул на наживку. «Сигналов было много <…>, что, наверное, здесь вредительство», — ответил он. Член партии упорствовал: «О ком были сигналы?» — «О многих, — спокойно ответил Степанов, — но не было фактов».

Сопротивление Степанова попыткам его запугать или поймать в ловушку было необычным явлением. В то время как очень немногие члены партии могли сохранить свою неприкосновенность, он не сдавался. Следующая выдержка из его допроса членами парткома дает представление о том, как искусно ему удавалось уклоняться от настойчивых требований обвинить других людей:

— Ты сказал, что тебя не втащили и не могут втащить, но положение на заводе таково, что мы должны характеризовать эту работу как действия врага.