Читать книгу - "Андрей Боголюбский - Алексей Карпов"

Из Смоленска князь двинулся к Новгороду, но в Тороп-це — городе, расположенном недалеко от границы Новгородской земли, почувствовал себя совсем худо. «Нездравуя велми», он послал к Святославу, веля ему ехать с мужами-новгородцами навстречу, к Лукам. В этом-то городе на реке Ловать (позднее он получит громкое имя — Великие Луки), на самом юге Новгородской земли, близ смоленской границы, Ростислав и съехался с сыном и новгородцами — не только боярами, но и дружиной, лучшими купцами и видными горожанами. «И целовали новгородцы крест к Ростиславу на том, что иметь им сына его себе князем, а иного князя не искать, разве что смертью с ним разлучиться». Наверное, Ростислав понимал, что слово, данное ему новгородцами, пускай и скреплённое их клятвой на кресте, значит что-то лишь до тех пор, пока жив он сам, но легко может быть нарушено после его смерти, — история древней Руси, и особенно самого Новгорода, знала тому слишком много примеров. Но он, Ростислав, сделал всё, зависящее от него лично, чтобы обеспечить княжение сыну. И не его вина была в том, что крестное целование новгородцев и в самом деле продержится всего несколько месяцев.

Получив дары от сына, а также от новгородцев — в подтверждение того, что они пока что признают его волю, Ростислав двинулся в обратный путь. Зима в тот год была лютая. В Смоленск его привезли совсем изнемогающим, едва живым. Рогнеда, его сестра, взмолилась к нему: если уж смерть подобралась так близко, пусть он останется в Смоленске — здесь, «в своём ему зданьи», то есть в городе, выстроенном им самим, ему и надлежит быть погребённым.

— Нет, — отвечал князь. — Не могу лечь в Смоленске. Везите меня к Киеву, и если заберёт меня Бог на пути, то похороните меня в отчем монастыре, у Святого Фёдора. А если же отдаст Бог болезнь мою, то, молитвами Пречистой Его Матери и святого отца нашего Феодосия, игумена Печерского, приму пострижение в Печерском монастыре, как и было задумано мною раньше.

Князь и прежде много думал о смерти. Он боялся не физических страданий, не того, что ему придётся умереть. Смерть ходила близко; она подстерегала повсюду, и прежде всего на войне, а воевали в те времена часто. («Дивно ли, если муж погиб на войне? Так умирали лучшие в роду нашем!» — восклицал когда-то дед Ростислава Владимир Мономах — причём восклицал, обращаясь к убийце собственного сына.) Нет, Ростислав боялся не за тело, но за душу — бессмертную душу, которой придётся держать ответ на Страшном суде за всё, что совершил князь при жизни. Он не раз помышлял о том, чтобы принять пострижение и закончить свою жизнь иноком, и даже спрашивал позволения на это у своего духовника попа Семьюна (Симеона), но тот не благословил его. Ростислав разговаривал об этом и с печерским игуменом Поликарпом, которого весьма почитал. В субботы и воскресенья Великого поста, а также и в другие дни князь, по обычаю, призывал к себе игумена и печерских старцев и угощал их, а с игуменом беседовал «о пользе душевной». Однажды он попросил Поликарпа поставить для него «добрую келью» в Печерском монастыре: князь боялся «напрасной» смерти, то есть смерти без покаяния. Поликарп же отвечал ему, растолковывая суть и предназначение княжеской власти, как он сам понимал их:

— Вам Бог тако велел быти: правду деяти на сем свете, в правду суд судити и в крестном целовании стояти.

(«…И земли Русской блюсти», — добавит позднее один из переписчиков летописи.)

Да, и в самом деле тяжек был труд князей, тяжек был их подвиг, сравнимый с подвигом людей духовных, молившихся за них.

Но Ростислав и сам понимал это, а потому отвечал игумену с жаром:

— Отче, княжение и мир не могут без греха быти!

И это тоже была правда. Потому и тяжек крест княжеской власти, и не каждому дано вынести его. Немало пожил на этом свете Ростислав, и немало греха, в том числе и чужого, принял он на себя, а потому и хотел бежать от греховного мира, укрыться от него в доброй келье, принять на себя новый подвиг — подвиг монашеский. Игумен Поликарп уразумел его помыслы и дал ему своё благословение:

— Аще сего желаеши, княже, да воля Божия да будет. Ведь однажды такое уже случалось в Русской земле. Князь

Святослав Давыдович, прозванный Святошей, из рода черниговских князей, действительно ушёл от мира, сделался монахом и до самой своей смерти воздавал Богу молитвы в Киевских пещерах.

Ростислав же, «положи в сердце своём», отвечал игумену:

— Пережду и ещё мало время, суть ми орудьица. «Орудьице» — уменьшительное к слову «орудие», что значит: «дело». Отправляясь к Новгороду, в свой последний поход, Ростислав и хотел завершить свои земные дела, управить «орудьица», устроить всё так, как ему бы хотелось. И ему почти удалось это… Умирая в Зарубе, он позвал к себе священника Семьюна и сам тоже начал творить молитву, взирая на иконы Пресвятой Богородицы и Спаса, бывшие с ним. И так и усоп со словами молитвы на устах, отирая слёзы, которые, словно жемчужные зёрна, истекали из его глаз, — именно так описал его кончину летописец^[108].

В чём-то Ростислав походил на князя Андрея Юрьевича. Оба они отличались благочестием, искренностью в помыслах, оба были ревностными молитвенниками, щедро раздавали милостыню, строили храмы, устраивали монастыри. И Андрей так же, как и Ростислав и как любой из князей, принимал на себя греховность княжеской власти. «Княжение и мир не могут без греха быть!» — эти слова Ростислава относились к нему даже в большей степени, чем к самому киевскому князю. Несомненно, Андрей тоже ощущал гнетущую тяжесть княжеской власти. Несомненно, его личные грехи усугублялись, умножались многократно грехами тех людей, его подданных, которые творили его волю, исполняли его приказания — зачастую с чрезмерной, ничем не оправданной жестокостью, — так, увы, всегда бывает в истории. И Ростислав, и Андрей сталкивались с этим не раз. Но, в отличие от Ростислава, Андрей и не думал отказываться от княжеской власти и не помышлял — может быть, до времени? — о том, чтобы принять на себя монашеские одежды. Напротив, власть влекла его к себе, манила — ведь она позволяла ему добиться большего, осуществить какие-то новые и, несомненно, благие — во всяком случае, ему так казалось! — начинания. Но та же власть сыграет злую шутку с князем Андреем. Ибо стремление к власти и особенно обладание ею неизменно порождают чувство вседозволенности и самоуспокоения, уверенность в том, что всё, что ты делаешь, — делается во благо, именно так, как нужно, и никак иначе. Даже если это и не совсем так (поначалу) или совсем не так (как по обыкновению получается в итоге). «Княжение и мир не могут без греха быть!» — именно об этом чаще всего и забывают те, кто обладает «княжением», то есть властью. И чем больше власть, тем скорее это забвение наступает… Ростислав — один из немногих, кто помнил об этом до самых последних часов своей жизни. И как не похожи окажутся эти его последние часы на последние часы жизни князя Андрея Юрьевича!