Читать книгу - "«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский"

Мелодия к стихам родилась без особого труда.

На следующий вечер собрались у меня. Шум, гам, анекдоты. Наконец, Володя взял гитару. Кажется, у него тогда было уже песен пятнадцать. Пел и еще какие-то, не свои. Где-то через час решил сделать «передых», как он говорил. Я как бы между прочим потянулся за гитарой, мол, настал и мой черед.

Запел как можно спокойнее, задавая себе четкий ритм. Окончил. Тишина. После паузы Артур Макаров, пользовавшийся репутацией нашего домашнего мэтра, лукаво-одобряюще сказал: «Давай еще раз». Я понял, что песня получилась, песня понравилась.

Вскоре «Бабье лето» стало у нас чуть ли не своеобразным гимном. И Володя часто пел сам, что было своего рода признанием песни.

Володя стал писать, притом лихорадочно, запойно, иногда чуть ли не каждую неделю он показывал нам что-то новое. Наши «посиделки» стали еще интереснее. Он любил веселить людей, потому что сам был удивительно, фантастично веселым человеком, который словно нашел наконец выход своему остроумию и юмору, выплескивая их в песни.

Почему же «блатная» романтика, а не что-то другое, скажем, лирика, как у Булата Окуджавы (о котором, кстати, Володя и я услышали чуть позже, где-то в конце 62-го), питала темы первых его песен?

Ну, во-первых, потому, что и у Булата Окуджавы, и у Александра Городницкого, и, скажем, у Новеллы Матвеевой всё сразу было всерьез. У Володи же – всё в шутку, всё на хохме: и ухарство, и бравада, и якобы устрашающая поза («Я в деле и со мною нож, и в этот миг меня не трожь, а после я всегда иду в кабак».) Всё это было несерьезно, всё это игра и бесшабашность повесы. Тут «блатная» тематика – материал, пожалуй, самый благодатный.

Во-вторых. Я уже говорил о том, чтó мы пели до появления Володиных песен, и написанные им теперь стали своеобразным продолжением тех, предыдущих.

Почему мы пели такие песни, а не другие? Да потому что они были тем запретным плодом, который всегда сладок. И еще – в них не было тех муляжных героев с их занудным бодрячеством и штампованными переживаниями, которыми кишмя кишели песни эстрады и эфира и уже одним этим отталкивали от себя.

Отчего же, увлекаясь Вертинским, не двигался Володя, условно говоря, в его русле? Да потому что Володино остроумие и эпатаж были несовместимы с образной и стилевой системой печального Пьеро.

Ну и в-третьих. Какой жизненный опыт был у двадцатитрехлетнего актера, бывшего дворового пацана, чтобы подсказать ему более «благородную» тематику? Что видел он в жизни? Говоря словами Бабеля, «пару пустяков»: школу и вуз.

И конечно, не следует забывать, что Володя был актер. Игра была для него так же естественна, как дыхание. И вот одной из ипостасей этой игры, безотчетной и не осознанной до поры, стал городской фольклор. К настоящим блатным песням сочиненное им не имеет никакого отношения хотя бы потому, что это хорошая литература, созданная явно интеллигентным молодым человеком, а не прошедшим зоны и лагеря.

1964 год стал для Володи знаменательным: он был принят в Театр на Таганке. А у меня случились первые публикации моих стихов: сначала подборка в газете «Московский комсомолец» (в которой я вскоре стал работать внештатным корреспондентом), а потом и в журнале «Смена».

Редактор отдела, когда я пришел, чтобы с ним познакомиться (стихи я передал в журнал через своего двоюродного брата, сам стеснялся прийти в редакцию и предложить сочиненное – почему-то чувствовал неловкость, словно я коробейник и пришел продавать свой товар), узнав, что я бросил инженерную профессию и внештатничаю в молодежной газете, вдруг заявил:

– Ну уж коль решил сменить профессию, то надо начинать не с московского, а с «Магаданского комсомольца»…

Оказалось, что Владимир Новиков (такая фамилия была у моего нового знакомого, прошу не путать с однофамильцем, известным литературным критиком и автором книги «Владимир Высоцкий», вышедшей в серии «ЖЗЛ») – бывший главный редактор этой магаданской газеты. А аргумент, убедивший меня последовать его совету, был очень практичный и мудрый: в Магадане есть книжное издательство, стало быть, можно издать книжку стихов. Это главное. Я ведь только начал печататься, и когда еще в Москве я смогу выпустить свою книжку – одному Богу известно… А там через год-два – вполне реально. И потом, когда он узнал, сколько я зарабатывал на гонорарах, работая внештатно, он просто удивился, как я еще не голодаю…

Когда я рассказал об этом Володе и о своем решении нырнуть в эту авантюру, он только пожал мою «мужественную» руку…

Примерно к этому времени – к концу 64-го – началу 65-го – «блатная» тема элементарно надоела. Стало уже не смешно, а потому и неинтересно. Приблизительно тогда же пришло и осознание того, что игра уже не игра, что она становится работой, творчеством, требующим «полной выкладки всерьез». К этому, я думаю, Володя тогда готов еще не был, как и не был готов к неожиданной свалившейся на него славе.

– Васёчек, а ты знаешь, что мои песни поют португальские партизаны? – спросил он как-то зимой 65-го. – Один человек приехал из Португалии, сам, говорит, слышал.

– И ты веришь этой чепухе? Да они наверняка и русского-то не знают. А если кто-то и знает, то все равно ничего не поймет, потому что простого знания языка тут недостаточно.

Володя как-то задумчиво сказал «да-а» и больше к этому не возвращался. Вообще поначалу он к своей славе относился по-детски. Как-то едем в такси, он, правда, был довольно нетрезв, или, как мы говорили, «под булдой». Шофер попался не очень расторопный, а мы спешили уж не помню куда, и вдруг Володя, раздосадованный, что мы куда-то не на ту улицу свернули, в сердцах бросил: «Шеф, а ты знаешь, кого везешь?» Я не выдержал и сказал, чтоб он прекратил, иначе я сейчас выйду, и пусть он едет дальше один. «Ну ладно, Васёчек, не сердись, больше не буду», – сказал он тоном провинившегося мальчишки. В этом был весь Володя.