Читать книгу - "Ленин в 1917 году. На грани возможного - Владлен Логинов"

Убедил он не всех. Делегат Северного фронта Александр Васильев сказал: «Нам кажется, что т. Ленин недостаточно осветил положение масс, находящихся на фронте. Он не указал конкретно выхода… Наступление на фронте одобрено властью. Армия не может отнестись к этим фактам безучастно. И разумеется, она ждет от нас активных шагов. Нам кажется, что ЦК действует слишком медлительно… Ясно одно: „лучше рабочим умирать здесь на баррикаде, чем там на фронте, — за цели, пролетариату совершенно чуждые“. Эти слова Зиновьева — лучший ответ на поставленный мной вопрос… Поверьте, фронт нас поддержит. На фронте — настроение не большевистское, нет, там настроение антимилитаристское. И этим сказано все».

Однако большинство делегатов аргументы Ленина убедили. Делегат саратовской организации солдат Лазарь Каганович сказал: «Захват власти в Петрограде еще не означает захвата власти в России… Совет рабочих и солдатских депутатов не стоит на нашей точке зрения. А до тех пор — все наши попытки будет неудачны. Наша задача — оказать давление на Совет, добиваться перевыборов». «Единичные выступления, — подвел итог делегат Юго-Западного фронта прапорщик Николай Крыленко, — могут привести лишь к отрицательным последствиям. Но чтобы создались эти массовые выступления, нам нужно заняться усиленной агитацией своих идей. И лишь когда идеями большевизма будут объяты широкие войсковые массы, следует перейти от слов к делу»^[539].

Казалось бы, все в порядке. Но состоявшееся 22 июня совещание членов ЦК, ПК и «военки» вновь выявило то самое «революционное нетерпение», которого больше всего опасался Ленин. И член ПК, старший унтер-офицер Михаил Лашевич решительно заявил, что «надо сдерживать горячие головы от эксцессов… Мы теперь должны быть особенно осторожны и сдержанны в своей тактике, а в выступлениях последних дней как раз этого нет. Зачастую невозможно разобраться, где кончается большевик и начинается анархист». Его поддержал член ПК Харитонов: понять разницу между большевиком и анархистом трудно потому, что среди тех, кто идет за партией, много таких, кто теории большевизма не разделяет. И Владимир Невский позднее вспоминал, что именно 22 июня он понял, что «сдержать солдат от выступления мы не сможем»^[540].

В этот день Владимир Ильич еще раз перечитал статью эксминистра Милюкова в «Речи». «Если при прежнем составе правительства, — писал Павел Николаевич, — возможно было хотя некоторое руководство ходом русской революции, то теперь, видимо, ей суждено развиваться далее по стихийным законам всех революций». Перспектива такова: «Взяв „всю власть“, Советы скоро убедятся, что у них очень немного власти. И они должны будут восполнять недостаток власти испытанными в истории… якобинскими приемами… Захотят ли они… скатиться вниз до якобинства и террора или сделают попытку умыть себе руки?»

Комментируя Милюкова, Ленин пишет: «Историк прав. На днях или не на днях, но вскоре должен решиться именно этот вопрос. Либо наступление, поворот к контрреволюции, успех (надолго ли?) дела империалистской буржуазии, „умывание рук“ Черновым и Церетели. Либо — „якобинство“. Историки буржуазии видят в якобинстве падение… Историки пролетариата видят в якобинстве один из высших подъемов угнетенного класса в борьбе за освобождение». Что касается террора, то в том же июне Владимир Ильич написал: «„Якобинцы“ XX века не стали бы гильотинировать капиталистов — подражание хорошему образцу не есть копирование»^[541].

В общем было ясно, что кризис близится, задуматься было о чем, а вся круговерть Петрограда, ежеминутно вторгавшаяся в жизнь, мешала этому. К тому же Ленин просто устал от ежедневных перегрузок. В первые месяцы после возвращения они с Надеждой Константиновной пытались сохранить цюрихский режим прогулок. Но с прогулками, как пишет Крупская, «плохо выходило. Раз ходили на Елагин остров, но показалось там очень людно и толкотливо. Ходили сидеть на набережную Карповки. Потом взяли привычку ходить по малолюдным улицам Петербургской стороны»^[542].

Но в конце июня времени на прогулки уже не хватало, да и гулять стало просто опасно. По решению ЦК в квартире Елизаровых на Широкой улице установили охрану из рабочих завода «Старый Парвиайнен», и Ленин был весьма удивлен, застав их однажды на кухне: «Не слишком ли много хлопот?» — заметил он. А в самых последних числах июня, когда опасность усилилась, ему иной раз приходилось уходить на ночлег из редакции «Правды» к Стасовым на Фурштадскую. В конечном счете, в четверг 29 июня Ленин вместе с Марией Ильиничной уезжают на дачу Бонч-Бруевича в деревню Нейвола близ станции Мустамяки.

Зная потребность Владимира Ильича иногда оставаться в совершенном одиночестве, хозяева отвели ему две небольшие полу-мансардные комнатки. И условились приноравливаться к его привычкам, делая это совершенно незаметно, ибо знали «величайшую деликатность Владимира Ильича, его стеснительность…» В первый же вечер, когда наступила предночная тишина, Ленин задумался, ушел в себя. «Как хорошо, — чуть слышно сказал он и вновь не то погрузился в глубокую думу, не то слушал тишину… — Как хорош воздух, прямо замечательно хорош, — сказал он, выйдя в сад. — Здесь, я чувствую, хорошо можно отдохнуть…»^[543]

Но и здесь Владимир Ильич продолжает работать. И именно здесь он приходит к окончательному выводу: «…Положение объективно революционное… Реформами не поможешь. Пути реформ, выводящего из кризиса — из войны, из разрухи — нет»^[544].

А в свободное время Ленин ходит гулять к большому озеру. Пловец он был отличный и «бывало, — пишет Бонч-Бруевич, — жутко смотреть на него: уплывет далеко-далеко и там где-то ляжет и качается на волнах». Владимир Дмитриевич предупреждает: здесь глубоко, холодные течения, в омутах тонет много людей… Владимир Ильич смеется: «Глубоко?… Очень хорошо!.. Дна не достал… И нырял глубоко: ни травы, ни дна, ничего не видно, даже темно в воде…» И еще: «Тонут, говорите, — переспрашивает Владимир Ильич. — Ну, мы не потонем…»^[545].

Рано утром 4 (17) июля за Лениным приезжает Макс Савельев: необходимо срочно возвращаться в Петроград.