Читать книгу - "Кому нужна ревизия истории? Старые и новые споры о причинах Первой мировой войны - Миле Белаяц"

Гарольд Эванс также уверен в блестящих качествах произведения Кларка, которое охватывает более широкий круг вопросов по сравнению с работой Макмикина, сосредоточившегося на роли России. Эванс считает важным, что Кларк начинает повествование с 1903 г., когда зарождается сеть заговорщиков во главе с подполковником Драгутином Димитриевичем-Аписом, который станет организатором террористической организации «Черная рука», убившей эрцгерцога Франца Фердинанда. Эванс, по-видимому, не в курсе, что переворот 1903 г. организовал не Апис, которого пригласили в нем участвовать главным образом для того, чтобы он привел с собой своих однокашников по 26-му выпуску военной академии. Димитриевич не был ни инициатором создания «Черной руки», ни ее первым организатором. Его приняли в тайное общество, в котором он занял ведущие позиции после Балканских войн и смерти предыдущего его лидера. Что касается дальнейшей деятельности Аписа, мы уже касались того, в какой мере он повлиял на отправку «агентов», собиравшихся убить Фердинанда. Там, где речь идет о сербских темах, литературный критик восхищается открытиями Кларка, написавшего, что 48-часовой австро-венгерский ультиматум не был так груб, как принято считать. Во всяком случае, мягче, чем условия, выдвинутые Белграду в Рамбуйе в 1999 г. По Кларку, если анализировать сербский ответ пункт за пунктом, то становится очевидным, что за формальным смирением кроется «высоко стилизованный отказ», «шедевр дипломатический уклончивости». Таким образом, автор, как и несколько перечисленных нами историков более старших поколений, «открыл», что и министры, и дипломаты, и германский император оказались слепцами, которых провела лукавая сербская дипломатия. В этом, по мнению критика, еще одно исследовательское достижение. Очевидно, Эванс не посвящен в детали составления Веной «неприемлемого» ультиматума, о котором Берлину все было досконально известно[437].

Заслуживает похвалы «основательность, всеохватность и удобочитаемость текста, живописующего континент, раздираемый различными полюсами влияния». Кроме того, согласно Эвансу, автору с помощью документов удалось блестяще доказать, что военные и гражданские власти в Берлине наивно верили (“blithe belief”), что можно локализовать любой конфликт. «И только русская мобилизация», как полагает Кларк, «придала мощный импульс Июльскому кризису». Вот и Макмикин, пишет Эванс, утверждает, «что эскалацию обстановки, в конце концов приведшую к войне, обусловило преступное поведение России, которая оказала поддержку Сербии и побудила ее воспротивиться воле Австро-Венгрии». Автор рецензии считает, что Кларк достиг успеха и на ниве разоблачения российско-французской фальсификации документов, состоявшей в их неправильной датировке и корректировке. Что касается Макмикина, то он уличает Барбару Тачмен (Barbara Tuchman, Guns of August) в том, что она в своей получившей всеобщее признание работе ошибочно датирует приказ о мобилизации, которая якобы началась двумя днями раньше. По мнению Эванса, только Макмикин называет конкретного виновника войны. Кларк, дескать, считает, что все ее участники в той или иной мере несут ответственность за ее начало[438].

Свое мнение о книге Кларка не преминули высказать историки кино и средств массовой информации. Как полагает Джим Каллен из нью-йоркской Школы этической культуры Филдстона, «Сомнамбулы» одновременно придают читателю силы и снимают с него тяжкое бремя. Автор, по его словам, открывает перед нами фантастический мир трансграничных террористических ячеек, «созданных и вооруженных тайными организациями, которые в свою очередь связаны с правительственными министерствами. При этом наличие этой связи опровергается со всей возможной тщательностью и правдоподобностью. Фанатики в данном случае не исламские фундаменталисты, а сербские националисты. Присущая им безответственность проявлялась не только в степени их экзальтированности, но и в том, что они с упорством настаивали на легитимности собственных территориальных притязаний, отрицали как объективный ход истории, так и присутствие несербского населения в таких областях, как Албания и Босния»[439]. Одного из «безответственных» – Гаврило Принципа – Каллен называет членом «Черной руки».

Другой аналитик, Майкл Бишоп (Michael F. Bishop), подчеркивает, что, согласно Кларку, Сараевское покушение – ключевая причина конфликта, а не предлог, которым воспользовались империи, чтобы начать и без того неизбежную войну[440]. Другими словами, не случись «аттентата», Европе удалось бы избежать катастрофы. То же самое у Кларка подмечает сараевский критик Мухарем Баздуль, который, однако, подчеркивает, что в этом вопросе Макмикин гораздо более последователен: «В заключительном разделе своей книги, озаглавленном “Проблема ответственности”, Макмикин в открытую полемизирует с тем, что “стандартно пишут в учебниках” о ряде “долгосрочных структурных факторов”, приведших к войне. Он задается вопросом, почему Мировая война не началась в результате кризиса, вызванного аннексией Боснии и Герцеговины в 1908 г. или четыре года спустя во время Балканских войн. Ответ дословно гласит: “Может быть, не будь сараевского инцидента, война между великими державами все равно началась бы в 1914 г. Однако у нас имеются веские основания предполагать обратное”». Баздуль пишет, что Макмикин выстраивает гипотезу, согласно которой «Россия и Франция с их амбициями несут, по крайней мере, ничуть не меньшую ответственность, чем Германия»[441].

Немецкий историк Маркус Остридер в своем обзоре исследований Кларка и Макмикина указывает, что они не первые, кто подверг известной ревизии «односторонние» постулаты Фишера («контроверсию»). Поводом для этого стала 50-летняя годовщина выхода его первой книги в Лондоне[442]. Два историка лишь более резко очертили уже наметившиеся противоречия. В частности, Кларк поставил под сомнение оценки кайзера Вильгельма. В то же время и Остридером не остался незамеченным сомнительный «вклад» автора в установление сербской ответственности, за который тот уже подвергся критике со стороны немецких (например, Мари-Жанин Чалич), а также сербских историков, уличающих его в том, что он берется писать о сербской истории и литературе, будучи слабо о них осведомленным[443].