Читать книгу - "Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов"

В казематах, внутри огороженного рвом островка, был лагерь для англичан и французов, были также и канадцы. Во рву начали строить из силикатного кирпича одноэтажную пристройку к стене, возможно с целью расширения карцера, который уже был там.

Мы таскали кирпич, песок и работали в качестве подсобников у каменщиков из числа военнопленных англичан.

Руководил работами крикливый ефрейтор, без конца оравший: «Los, los, Mensch, Pfaulebande, Verfluchten Hunde! Schnell, schnell!»

Здесь, так же как и у английского лагеря ранее, после обеда мы получали остатки пищи, куски хлеба, галеты. В этом и состояла ценность командировки.

В уже готовой части одноэтажного строения сидели, отбывая наказание, пленные. Они не голодали: к ним спускался повар в белом колпаке, неся на подносе вполне ресторанные блюда — тарелки с котлетами и гарниром. Правда, курить им не было разрешено. Когда я проходил мимо, они показывали знаками, что просят огня, прикурить сигарету.

Как-то раз я, не устояв перед просьбой, передал в окошко зажженную сигарету. Это увидел зловредный ефрейтор, засветил мне оплеуху. Но этим дело не закончилось. В наказание меня засадили в карцер, но, конечно, не к англичанам, а в подземную галерею, что выходила бойницами в ров. Оказывается, там уже находилось несколько соотечественников. В галерее, так чтобы нельзя было дотянуться до бойницы, были сооружены деревянные клетки, решетчатое дно клетки приподнято над бетонным полом, потолок клетки ниже человеческого роста, нельзя встать, чтобы разогнуться, длина и ширина — нельзя вытянуться. Несмотря на лето — сыро и холодно. И вдобавок — блохи. Если опустить руку ладонью к полу, они, прыгая, стучали в ладонь. Вонь от параши, которую не выносили неизвестно сколько дней.

Сидел там три дня, показавшиеся мне вечностью, без пищи и воды. Издали через узкий просвет бойницы видел своих, работавших. Кричал им, но они, даже если и слышали меня, подойти не могли.

Есть у меня мечта — попроситься к полякам, побывать в Торуне, посетить Форт-16, так же как и другие памятные места, и осмотреть стены камеры моего недолгого заключения в этом карцере. Дело в том, что от нечего делать я тщательно выцарапал на стене найденным на полу гвоздем из М. Ю. Лермонтова:

Молча сижу у окошка темницы,

Синее небо отсюда мне видно.

В небе летают вольные птицы,

Глядя на них, мне и больно и стыдно.

Нет на устах моих грешной молитвы,

Нету и песни во славу любезной.

Помню я только старинные битвы,

Меч мой тяжелый да панцирь железный.

В каменный панцирь я ныне закован,

Каменный шлем мою голову давит,

Щит мой от стрел и меча заколдован,

Конь мой бежит, и никто им не правит.

Быстрое время — мой конь неизменный,

Шлема забрало — решетка бойницы,

Каменный панцирь — высокие стены,

Щит мой — чугунные двери темницы.

Мчись же быстрее, проклятое время,

Душно под новою броней мне стало,

Смерть, как приедем, подержит мне стремя,

Слезу и сдерну с лица я забрало!

Писал по памяти, по прошествии многих десятилетий не ручаюсь за точность. Однако проверять по первоисточнику не буду, пусть будет написано так, как это сохранилось в моей памяти. Думаю, не обиделся бы Михаил Юрьевич.

Выпустили из карцера, и больше мне уже не удалось побывать в этом злополучном Форте-16.

Время шло к осени. Фронт все ближе придвигался с востока, немцы переселяли к нам все больше военнопленных из лагерей, оставляемых на Территории, освобождаемой советскими войсками. Прибывали и новые. Так, кажется в августе, поступила большая группа только что захваченных в плен где-то под Варшавой.

Территория лагеря расширилась за счет соседних дворов, где наспех построили деревянные бараки. Каждый день по заведенному порядку проходили переклички и пересчитывания, выезды на работы, но столь же удачных больше не случалось. Как-то вдруг утром я услышал, что вызывают мой номер. Комплектуется команда на отъезд. С дрожью в коленях (куда пошлют?) собрались во дворе, захватив свое имущество. Подвели нас к сараю, открыли и предложили выбрать себе, что получше, из кучи лежавшего тряпья. Мне попался почти новый френч солдата какой-то из уже несуществующих армий, то ли греческой, то ли чешской, такие же штаны, почти целые ботинки. На спине френча и коленях штанов, как водится, белой краской выведены большие буквы SU (Soviet Union). Долго стояли, гадая, что же нам предстоит. Наконец, подошли шестеро конвойных в полном снаряжении (с рюкзаками, обшитыми телячьей шкурой), вооруженные винтовками. Еще раз, пересчитав и сверившись со списком, повели нас пешком на вокзал. Посадили в обычный пассажирский поезд, освободив в вагоне один отсек. Поезд тронулся. Вагон заполнен пассажирами, разговаривают по-немецки, любопытно кося на нас глазами.

Здесь следует отвлечься, сказав о том, что вся территория бывшего Польского коридора была включена в состав Германии, города приобрели немецкие названия (Торунь — Торн, Гданьск — Данциг, Шецин — Штеттин, Быдгощь — Бромберг и прочие), а говорить по-польски не разрешалось. Вывески и таблички с наименованиями улиц в Торуни были на немецком языке. Даже между собой, находясь на улице, поляки говорили по-немецки.

Так и в вагоне кругом слышалась только немецкая речь. Кто-то из наших, обратившись к парнишке, пассажиру, спросил его что-то по-польски, тот по-польски же ответил. К разговору присоединилась молодая полька, и постепенно разговор с соседями по вагону развязался, немецкие конвоиры этому не препятствовали. Поляки расспрашивали о том, откуда мы родом, где и как оказались в плену. Один, судя по воротничку — духовного звания, пристал с расспросами о Егорове, Тухачевском и причинах их ареста. Отвечали принятыми у нас штампами — они, дескать, работали на иностранные разведки, что вызвало у поляков многозначительные усмешки.

На станции Deutch Eilau предстояла пересадка в другой поезд. После недолгого ожидания в зале вокзала погрузились в поезд и через короткое время вышли на маленькой станции под названием Gabelndorf (по-польски Габловицы). Теперь уже стало ясно, что нам повезло: мы едем «к бауэру».

Конвойные повели нас по широкой дороге, обсаженной с двух сторон яблонями со свисающими с них розовыми плодами. Хорошо было бы подкрепиться ими, в наших желудках давно уже было пусто. Но наши конвоиры были настроены весьма решительно, угрожая винтовками при попытках выйти из строя и приблизиться к краю дороги. Вскоре показался типично немецкий фольварк, окруженный кирпичным забором, за которым виднелись хозяйственные постройки. Невдалеке от него — небольшая деревня: несколько приземистых одноэтажных домов, покрытых камышом и соломой, с огородами на задах, хлевами и сараями.

Вошли в ворота и оказались на небольшой площади, размещавшейся перед большим двухэтажным кирпичным домом, увенчанным парадным входом с широкой лестницей и портиком с полуколоннами. По сторонам площади — нежилые служебные постройки, несколько в стороне — двухэтажное строение, первый этаж его занят складом, на второй ведет наружная деревянная лестница, огражденная с боков колючей проволокой. Лестница завершалась небольшой, также огражденной площадкой, на которую выходила дверь, обитая железными листами. Окна снаружи были закрыты стальными решетками. Это было подготовленное для нас жилище.