Читать книгу - "Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров"

Еще одна модель социальной стратификации российской деревни была недавно предложена известными историками-аграрниками М. А. Безниным и Т. М. Димони. Не акцентируя особо свои идейные симпатии, эти авторы исходят из постулатов классической марксистской теории, а именно из тех ее разделов, которые были посвящены первоначальному накоплению капитала. В соответствии с этим формирование на селе новых социальных слоев в XX веке, по мнению М. А. Безнина и Т. М. Димони, является естественным следствием социально-экономических процессов развития деревни. Политический фактор отступает на второй план. Государственное влияние на социальную инфраструктуру села в этой концепции не просто опосредованно, оно выступает лишь в качестве инструмента объективных процессов первоначального накопления. В силу этих концептуальных рамок названные авторы пытаются обнаружить категории жителей села, соответствующие марксистскому классовому анализу, не только в политическом дискурсе (как это представлено в концепции Ш. Фицпатрик), но и непосредственно в жизни деревенского социума. В частности, в одной из своих публикаций М. А. Безнин и Т. М. Димони выделили следующие категории, присущие, по их мнению, сельскому социуму России 1930-х — 1980-х годов: протобуржуазия (председатели колхозов, директора совхозов, директора МТС); менеджеры (бригадиры, заведующие фермами); интеллектуалы (агрономы, зоотехники, механики); рабочая аристократия (механизаторы, комбайнеры, трактористы); сельский пролетариат и полупролетариат^[441]. Ряд групп получили у авторов сравнительно более или менее развернутый анализ^[442]. К числу прочих отличительных особенностей, характерных для «протобуржуазии», авторы концепции относят и наличие особого самосознания. М. А. Безнин и Т. М. Димони утверждают, что от других слоев сельского социума представителей протобуржуазии отличала высокая степень ответственности за сельхозпредприятие (восприятие его как «своего», «кровного»), склонность к теневым способам экономического регулирования (официально использовать многие приемы ведения хозяйственной деятельности в условиях СССР было невозможно), «тихое сопротивление» вмешательству в жизнь предприятий со стороны партийных и совет — ских органов (своего рода борьба за власть в сфере экономических отношений), внешний облик (стремление хорошо одеваться) и стиль поведения. В результате, по мнению авторов, в среде председателей колхозов и директоров совхозов формировался новый тип субкультуры и идентичности. В целом же, несмотря на всю оригинальность социальной модели, предложенной вологодскими историками, представляется, что их данным несколько тесно в рамках марксистской классовой схемы. Даже в приведенной структуре состава социальных групп деревенского сообщества проглядывают признаки более дифференцированной, скорее профессиональной, нежели классовой модели стратификации. Еще один упрек, который, вероятно, можно предъявить авторам этой концепции, заключается в том, что конечный результат они переносят на весь процесс социальной эволюции. Авторы так увлечены описанием характеристик социальных групп, которые должны сформироваться в результате процессов первоначального накопления, что порой, в силу наличия уже готовой модели стратификации, не замечают тех реальных общностей, которые существовали в 1930-е годы.

Таким образом, в современной историографии складывается проблематика непосредственно социальной истории российского села. Сегодня формируются узловые проблемы этого историографического поля. Разногласия вызывает вопрос о происхождении и основных движущих факторах формирования социальных групп в российской деревне, характере и формах участия власти в этом процессе. Другим вопросом, относительно которого также нет единого мнения, является вопрос о характере стратификационной системы сельского социума (то есть, по сути, о характере самого российского общества), то, какую структуру она отражала: социалистическую, квазисословную, протокапиталистическую или профессиональную. Ответ на эти вопросы чрезвычайно важен, поскольку он позволит понять природу советского крестьянства. В нашем случае с помощью анализа идентичности мы попытаемся взглянуть на социальную природу северного крестьянства его глазами.

При анализе категорий крестьянской идентичности следует учитывать, что исследователь вряд ли сможет получить окончательный ответ, определив набор строгих признаков, соответствующих той или иной социальной дефиниции в крестьянском сознании. Такой законченной полноты и определенности в крестьянских воззрениях никогда не существовало, поэтому, изучая указанную в заголовке тему, вероятно, следует учитывать, как минимум, три обстоятельства. Во-первых, это социальная, культурная, возрастная неоднородность самого крестьянства. Вряд ли следует ожидать, что стремящийся избежать гнета государственных повинностей крестьянин-единоличник и сельский активист, проникнувшийся под влиянием советской прессы духом «классовой битвы», одинаково понимали дефиницию «кулак». Другой шкалой градации социальных оценок являлся характер ситуации, в которой оказывался крестьянин. Один и тот же человек публично и в кругу близких мог высказывать различные, порой прямо противоположные оценки. Наконец следует учитывать, что на оценки крестьян оказывала влияние структура советского политического дискурса. Наполнение значений маркеров социальной идентичности менялось в зависимости от текущей ситуации. Все эти обстоятельства при анализе настоящей темы ограничатся следующими задачами: во-первых, рассмотреть базовые характеристики социальной и политической идентичности крестьянства Русского Севера в 1930-е годы, во-вторых, проследить изменения в этой сфере, происходившие в период формирования колхозной системы, определить их характер и основные векторы движения.