Читать книгу - "Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер"

Главным героем новой книги стал профессор Тимофей Пнин – русский эмигрант, неуклюжий и совершенно не приспособленный к жизни. «Очень интересная дискуссия» с таможенником на тему анархизма приводит к тому, что в свой первый день в Америке бедняга Пнин попадает в тюрьму на острове Эллис. Английский ему решительно не дается. Неодушевленные предметы – влекут и предают: кофеварка взрывается, а после того, как он умудряется сунуть туфли в стиральную машину, хозяйка квартиры запрещает ему даже подходить к этому устройству.

Ближе к концу повествования Пнин лишается места преподавателя в Вайнделлском колледже: оно достается рассказчику по имени Владимир Владимирович, который очень похож на Владимира Набокова и даже цинично признается, что так или иначе участвовал в каждом из ключевых событий жизни Тимофея Пнина. События приобретают совсем иной смысл, а огорошенный читатель остается в недоумении^[9].

За смешной неловкостью Пнина кроется огромное горе. Его родители умерли в 1917 году от тифа, но самой страшной утратой для него стала гибель в Бухенвальде еврейской девушки Миры Белочкиной. Тимофей говорит со следователем в Вашингтоне, пытаясь узнать о последних минутах любимой, но его вопросы остаются без ответов. Он запрещает себе гадать, какой смертью умерла Мира: от заражения столбняком или инъекции фенола, а может, ее сожгли заживо или отравили газом под последним так называемым душем? Однако мысли о Белочкиной не дают Пнину покоя. Он вспоминает, как они целовались, и ее смерть снова и снова встает у него перед глазами.

Эта тема исторической трагедии проступает тут и там сквозь ироническую стилистику повествования. Вот еврейская пара, которая отклоняет приглашение на вечеринку, когда выясняется, что там будет профессор-ксенофоб. Вот этот неприятный профессор повторяет антисемитскую сплетню о женщине, которой нет среди гостей, но Пнин отказывается ему верить: он «слышал этот же самый анекдот лет тридцать пять назад в Одессе и даже тогда не смог понять, что в нем смешного». Рассказчик напрямую связывает Германию с «другим домом пыток» – Россией. А сам Пнин говорит, что однажды будет читать курс «О тирании», антологию страха и жестокости, от царя Николая Первого до колониальных ужасов Африки и геноцида армян. «История человека, – говорит Пнин, – это история боли».

Хоть Набоков и заявлял, что намерен сделать Пнина смехотворным, герой получился невероятно симпатичный и будоражил общественность гораздо меньше Гумберта. Впрочем, на пути к читателю у «Пнина» тоже возникли трудности. Если набоковская нимфетка была чересчур провокационной для страниц The New Yorker, то приключения профессора-эмигранта порой воспринимали как нечто слишком легкое или, наоборот, чересчур политизированное. Кэтрин Уайт приняла часть романа на публикацию, но журнал отказался печатать самую главную, пятую главу – о смерти Миры Белочкиной. По слухам, редакцию смутило обилие упоминаний о репрессиях и пытках в Советском Союзе, а Набоков отказался их убирать.

В других издательствах с «Пниным» тоже не ладилось. Паскаль Ковичи из Viking заблаговременно выплатил Набокову аванс, но после долгих колебаний отказался печатать роман без правки. В дружеском письме Набоков пытался объяснить Ковичи, что его книга не серия зарисовок, а Тимофей Пнин не «клоун».

Не согласный с правкой, Набоков вернул аванс. Он явно досадовал, что его «Пнина» не понимают, но на фоне боев за «Лолиту» споры о безобидном профессоре были детской игрой. Тем не менее поиски издателя затянулись на несколько месяцев, и между окончанием работы над «Пниным» и его выходом в печать прошло полтора года.

8

«Лолита» пробивалась к американцам гораздо дольше. Неудивительно, что издатели колебались, ведь главным героем в «Лолите» был не застенчивый добряк и практически девственник Тимофей Пнин, а монстр, чудовищность которого составляла смысловую ось романа. Быть может, Набокову простили бы его Гумберта Гумберта, происходи все в другой комнате, не на глазах у читателя, или будь Лолита старше, или будь она «мальчиком, коровой или велосипедом». Но в «Лолите» сочетание изысканного слога и софистики исподволь втягивает читателя в орбиту Гумберта. Сложные рассуждения чередуются у героя с откровенными признаниями, а коробящие эвфемизмы («скипетр моей страсти», «ее коричневая роза») в сочетании с комичностью его фигуры и смутной симпатией, которую он вызывает, выбивают читателя из колеи.

Если Набоков провоцировал американцев сделать шажок за пределы зоны комфорта, то американские издатели оказались не готовы принять вызов. В Viking отказались печатать рукопись в феврале 1954-го; Simon & Schuster отвергло ее в марте. Когда осенью Набоков предложил свою «бомбу замедленного действия» Джеймсу Лафлину, издателю «Себастьяна Найта», Лафлин ответил, что книга относится к «литературе высочайшего порядка», но он боится брать на себя риск. Джейсон Эпстайн из Doubleday и Роджер Штраус из Farrar, Straus&Young вежливо отклонили предложение о публикации.

Набоков собрал стандартные жанры легкого чтива – криминальная драма, травелог, эротический роман – и расстрелял их в упор, явив миру самую порочную историю любви в американской литературе. Традиционное детективное «кто это сделал?» превращается в «кто это поймет?»; путешествие оборачивается затянувшимся похищением; но как бы сладко ни журчали переливы скрипичной сонаты, которой Гумберт пытается усыпить бдительность читателя, сделать из изнасилования романтическую сагу ему не удается^[10].

Набоков прекрасно понимал, какую бурю поднимет его роман и какую дилемму поставит перед читателем. Если мы хоть немного сочувствуем Гумберту, мы монстры. Если мы читаем книгу как перечень извращений, мы вуайеристы. С комическими моментами, которыми щедро пересыпана книга, соседствуют серьезные сцены, где Лолита предстает такой, какая она есть на самом деле, – когда она с удовольствием примеряет новые вещи или когда говорит подруге: самое страшное в смерти – то, что человек умирает совсем один.

В «Пнине» читатель довольно быстро понимает, что драма Тимофея Павловича наброшена поверх недавнего прошлого. Даже забавное недоразумение, когда профессора принимают за анархиста и отправляют на остров Эллис, – отголосок войны, хотя о ней напрямую и не говорится. Воспоминания о Мире Белочкиной вытеснены на край сознания: Пнин не представляет, как сохранить рассудок, если не отгородиться от прошлого и страданий тех, кто в нем остался. Пламя исторической трагедии – русской революции и Холокоста – лишь изредка посверкивает сквозь ткань повествования смутными огоньками.