Читать книгу - "Иван Ефремов - Николай Смирнов"

Самые задушевные беседы, самые горькие истины и самый искренний смех — понимание было удивительным. Остроумный, тонкий, ироничный, Быстров стал частым гостем молодой семьи.

Ефремов с радостной жадностью слушал рассказы Алексея Петровича о старопрежней жизни, особенно нравилось ему повествование о дяде Быстрова, отце Леониде, священнике. Хохотал он над историей о блинах. Может быть, именно Иван Антонович убедил Алексея Петровича запечатлеть эту историю, и сейчас она известна под названием «Этнографический этюд профессора А. П. Быстрова».^[142] Трудно удержаться, чтобы не процитировать этот этюд:

«Отец Леонид также не любил унывать. Это был огромный попище с окладистой бородой, с лохматой головой, с широким лицом и со слегка вздёрнутым носом. Издали он очень напоминал большого гривастого льва в рясе священника. Да и имя носил, как видите, львиное (Λεωνειδος — похожий на льва).

Приехав к нам в гости и ввалившись в комнату, дядя, не раздеваясь и не здороваясь, прежде всего и независимо от времени года кричал низким басом на весь дом: «А блины будут?!» Мы, услышав эту фразу, поспешно бросали все свои занятия и бежали встречать дядю.

«Будут, будут, — отвечала мать. — Что ты рычишь как оглашенный? Раздевайся».

«Ну, а если будут, то в таком случае здравствуйте!»

Отец Леонид обнимал отца и мать своими огромными лапами и снимал дорожную одежду. Мать тотчас же бежала в кухню, и скоро там раздавался её голос, отдающий приказания кухарке: «Наталья, скорей растопи печь!» — «Какую?» — «Большую, конечно, русскую. Видишь, Леонид с Леной приехали!» И в кухне начиналось поспешное приготовление блинов.

Когда на стол перед дядей ставили тарелку со стопой горячих блинов, прикрытых белым полотенцем, он, потянув воздух носом, крякал от удовольствия и начинал священнодействовать. «А ну-ка, — говорил он, — дайте мне влагу. Ю ЖЕ И МОНАСИ ПРИЕМЛЮТ…» К нему придвигали объёмистый графин с водкой. Дядя наливал себе рюмку. «Ну-с… Желаю много лет здравствовать!» Он быстро опрокидывал рюмку в рот и ставил её на место, так что мы только мгновение видели её донышко. «Так, начало положено. Водка — это альфа и омега нашей жизни».

Дядя, потирая от удовольствия руки, быстро придвигался ближе к столу и усаживался в кресло плотней. Он быстро скидывал полотенце с блинов и, подцепив первый блин вилкой, ловко бросал его себе на тарелку. Нужно сказать, что у нас блины пеклись всегда большие; размеры каждого из них почти равнялись тарелке.

На первый горячий блин Леонид клал три столовые ложки густой холодной сметаны и размазывал её толстым ровным слоем. Дядя требовал, чтобы сметана подавалась на стол непосредственно со льда из погреба. Покончив с первым блином, он говорил: «Одобряю весьма!» И тотчас же клал себе на тарелку второй. Он разрезал его на четыре части и при помощи вилки мочил каждый кусок в блюдце с холодным молоком. Когда и от этого блина не осталось никаких следов, отец Леонид изрекал басом, покачивая своей львиной головой: «Блины — это воистину пища богов!» — и взяв третий блин, ловко свёртывал его в трубочку. Проткнув блин вилкой, он погружал один его конец в тарелку с подсоленными желтками сырых яиц. Дядя делал это несколько раз, пока не съедал блин. «Добро зело!» — говорил он и тянулся к четвёртому блину. Этот блин он смазывал малиновым вареньем, а затем разрезал на четыре части. Не успевали мы опомниться, как уже и этого блина не было. «А блины-то, благочинниха, уже остывать начали», — говорил Леонид и клал себе на тарелку пятый блин. Он выливал на него две столовые ложки горячего сливочного масла. Так как в уничтожении блинов ему помогали и мы все, то шестой дядин блин обычно оказывался последним. Дядя съедал его, смачивая в холодной воде с сахаром. «Отдохни, Леонид, — говорила ему мать, — сейчас горячих ещё подадут». — «А вот мы пока полыновочкой займёмся», — отвечал он и тянулся к большому графину с светло-зелёной жидкостью. На дне в этом графине лежал толстый слой сочных листьев майской полыни. Дядя наливал себе вместительную рюмку этой влаги, и мы, ребята, с невольным сомнением спрашивали себя: неужели он это выпьет? Нам казалось, что полыновка — это по вкусу что-то похожее на хинин, растворённый в морской воде.

Отец Леонид поднимал рюмку и говорил: «Ну, отец благочинный, благослови». — «Благословляю». Дядя проглатывал рюмку сразу, а мы за него невольно морщились. От рюмки полыновки он только крякал громче, чем обычно, и проводил рукой себя по груди и животу. «Воистину сказано: всяк злак на службу человеком сотворил еси, — весело говорил он, — это не полыновка, а геенна огненная. Не скрываю — хороша!».

Хозяйка приносила новую порцию горячих блинов: «Когда с тарелки исчезал двадцать четвёртый блин, он слегка отодвигался от стола и говорил: «Спасибо, други мои. Надо признать, что блины сегодня удались на славу. Трудно оторваться от них. Откровенно скажу — устал».

Отец Леонид неторопливо выкуривал папироску и выпивал стакан крепкого чая. «Мрак безыменный в скудоумной голове моей, — говорил он, поднимаясь из-за стола. — Разрешите часок-другой поспать».

Он отправлялся в спальню и тотчас же засыпал богатырским сном».

Когда Быстров доходил до фразы «Мрак безыменный в скудоумной голове моей» — слушателей от хохота пробивала слеза.

Иван Антонович полюбил это выражение, неотделимое от интонации.

Быстров был прекрасным рисовальщиком, графика его была отточенной и не менее остроумной, чем речь. Однако красками Алексей Петрович пользоваться не мог — он был дальтоником, различал лишь жёлтый и голубой цвета. Он влюбился в свою будущую жену, Тильду Юрьевну Исси, может быть, потому, что у неё были голубые глаза и светлые, почти жёлтые волосы.

В институте же друзья вместе обратились к находкам Ефремова десятилетней давности. Триасовые лабиринтодонты-бентозухи с реки Шарженьги были уже обработаны препараторами, настало время их кропотливого изучения. Ивана Антоновича давно занимала причина массовой гибели этих существ.

Так была написана совместная монография «Bentosuchus sushkini Efr. — лабиринтодонт из эотриаса р. Шарженги», ставшая классической работой по палеонтологии древнейших наземных позвоночных. В 1945 году за эту работу И. А. Ефремову и А. П. Быстрову будет присуждена премия им. А. А. Борисяка, а ещё 12 лет спустя, в 1957 году, авторы получат почётный диплом лондонского Линнеевского общества.

В Палеонтологическом институте в те годы возникали новые идеи и темы, рождались фундаментальные научные работы, приходила в науку талантливая молодёжь. В старшем поколении учёных она видела своих учителей. Быстров любил жадную любознательность, часто беседовал с молодыми, давая ответы на многочисленные вопросы, реализуя свою потребность передавать знания.

В 1933 году Роман Фёдорович Геккер, занимаясь палеоэкологическими исследованиями, обосновал необходимость совместной работы палеонтологов и литологов, изучавших осадочные породы. Союз этих наук был необходим для восстановления среды обитания древних организмов. В 1937 году Светлана Викторовна Максимова, исследуя пермских аммоноидей Урала, добилась привлечения к своей работе литолога — специалиста по составу, строению и закономерностям образования осадочных пород. Так в ПИН пришла студентка-заочница Александра Ивановна Осипова, позже ставшая женой Р Ф. Геккера.