Читать книгу - "Царь и султан. Османская империя глазами россиян - Виктор Таки"

Как и подобало эпохе, начавшейся со «спора древних и новых книг», тезис Левашева основывался на различии между «древними» и «новыми» турками. Подобно Пересветову, Левашев положительно охарактеризовал первых, отмечая, что они «среди самой жестокости своей явили примеры лучших гражданских добродетелей и большего благоразумия, нежели чаяли от них европейцы». В начале своей истории турецкий народ был «великодушен, учтив, милостив, верен, праводушен» и способен выставить в поле до полумиллиона войска. Напротив, их потомки оказались «всего сего чужды, быв большею частию малодушны, грубы, жестокосерды и в своих обещаниях не токмо неверны, но и обманчивы». Доходы султана были ограничены, а войско не так многочисленно, как прежде, «и притом весьма своевольно и беспорядочно»^[536]. Левашев скептически относится к тезису одного европейского посланника о том, что Османы завоевали бы всю Европу, если бы им удалось реорганизовать свою армию^[537]. Согласно российскому дипломату, такая реорганизация убила бы в них личное мужество и сделала бы их «одушевленными только машинами, и число их войска гораздо бы убавилось, потому что неистовство их, происходящее от чрезмерной ревности к закону, заменено бы было строгостью, долженствующею непременно оное ослабить; сверх же того их закон, положение их земли, образ их жизни много может препятствовать ко введению как политической внутрь сего государства перемены, так и в войске оного, что одно без другого учинено быть не может»^[538].

Утверждая, что шариат и религиозные чувства не позволили бы Османам перенять европейскую военную организацию, Левашев фактически предвосхищал позднейшее восприятие ислама как несовместимого с модернизацией и прогрессом. Однако такое отношение к мусульманской религии не было доминирующим в России конца XVIII столетия. Например, в своем стремлении консолидировать контроль над Поволжьем Екатерина II исходила из постулата, что мусульмане стояли на более высокой ступени цивилизации, чем язычники, и потому закрывала глаза на обращение последних в ислам. Она прекратила политику Елизаветы Петровны насильственного обращения в православие и проявляла толерантность к российским мусульманам, чьи элиты она постаралась интегрировать в государственные структуры^[539]. Конечно, императрица была крайне враждебна по отношению к Османской империи и в своем «Греческом проекте» предполагала изгнать султана из Европы. Однако ни она, ни ее подданные не стали бы приписывать успех подобного предприятия фатальному воздействию ислама на способность Османской империи реформировать свои институты.

Существовала и другая более общая причина, по которой восприятие Левашевым Османской империи не могло быть преобладающим в конце XVIII столетия. Тезис о необратимом упадке предполагал представление об истории, основанное на идее прогресса, в котором современная эпоха рассматривалась как представлявшая ценность сама по себе, а не как возвращение к классическим добродетелям. До того как философия истории, основанная на идее прогресса, приобрела хождение среди образованных россиян XIX столетия, их представление о времени определялось, скорее, классицистским понятием истории как театра, в котором достойные похвалы добродетели и прискорбные страсти определяли взлет и падение отдельных личностей и империй. С этой точки зрения проблема Османской империи заключалась прежде всего в недостатке моральной сдержанности ее правителей. «Государство, управляемое властью, порабощенною страстям, не может иметь постоянного спокойствия», – писал П. П. Острогорский в своем предисловии к переведенным им «Анекдотам или примечательным историческим деяниям Османского двора» Мадлен Анжелик де Гомес. Согласно Острогорскому, история Османской империи являла пример правителей, которые «удовлетворяя собственным страстям, не рад[ели] о выгодах подданых». Несмотря на мужество османов, их следование страстям много раз приводило Порту на край погибели посредством внутренней или внешней войны^[540].