Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

изображать из себя золото. Обман нарушал строй молекул даже крепчайшей стали… Я задаюсь вопросом, какая архитектура, пусть даже она существует только в зачатке, лучше всего отражает нашу эпоху. Заводы-гиганты, разумеется, «Крупп», «Ле-Крезо», Магнитогорск, Детройт. Но, заметьте, они лишь развивают и рационализируют индустриальный стиль вчерашнего дня и в силу избыточной рационализации становятся гротескно иррациональными: бесчеловечными, непригодными для жизни, уязвимыми. Это чудовищные комплексы, выстроенные для машин, рынков, денег, — не для людей. Форты Бриалмона, линии Мажино, Зигфрида, Метаксаса? Грандиозные кротовые норы, забетонированные; электрифицированные; но предназначены они для смерти; а не для жизни — искусные усовершенствования Великой Китайской стены, которые, как мы только что убедились, совершенно бесполезны. Подлинный стиль нашего времени — стиль концлагерей. Мы живем в отвратительной коробке, потому что оказались в прекрасной стране, где отвлеченный гуманизм отстал от нашего времени на эпоху или опередил ее на две — будущее покажет. Концлагеря Германии и России — шедевры в своем роде, невиданные прежде в истории. Лагерь на Белом море занимает большую территорию, чем Бельгия и Голландия, вместе взятые, с рыбокомбинатами, промышленностью, лабораториями, аэродромами, образцово-показательными тюрьмами, школами, местами для культурного досуга и проведения казней. В III Рейхе Дахау и Ораниенбург задуманы в соответствии с научными принципами выгрузки, сортировки и уничтожения людей, то есть принципы самой строгой экономии применяются для достижения самых широкомасштабных целей. Они безукоризненно сочетают изоляцию и жизнь в коллективе, вызывают чувство безысходности, оставляя все-таки крошечную толику надежды. Ватерклозеты там гигиеничны, и бумаги в них в изобилии — все ради морального воздействия. Классификация жертв достигла такого совершенства, что сама администрация в итоге путается в ней, как учителя арифметики в высшей математике… Пыточные камеры оборудованы точно операционные; печь крематория поблизости, предусмотрено даже серийное производство дешевых погребальных урн, которые можно посылать почтой. Сквозь скромную с виду колючую проволоку пропущен электрический ток; прожектора, расставленные по начертанному геометрами плану, заливают огромное человеческое стадо своим пугающим светом… Заметьте — концлагеря потихоньку расползаются по всей Европе. Счастливая Италия разместила их на островах; опыт Испанской республики оказался не слишком удачным, потому что ей не хватало организованности. III Республика тоже импровизировала, безо всякой озлобленности, и тем не менее сумела разместить в Аржелесе[108] целую армию… Война, требующая транспортировки пленных, приведет в этой сфере к новым достижениям… Необходимо отвлеченно, без лишнего негодования поставить главную проблему: превратятся ли индустриальные общества в огромные рационализированные тюрьмы? Кажется, они эволюционируют к такому параноидальному усовершенствованию. Но нельзя исключать, что война, распространяясь все шире и затягиваясь все дольше, высвободит чувства, идеи, потребности, технику, устремления, способные направить общество к иному образу жизни… Мы знаем примерно, чего следует хотеть, не знаем только, что будет. Экономические данные малоутешительны, но они выражаются в цифрах, а цифры создают лишь иллюзию реальной жизни. Говорю вам как экономист… Данные, относящиеся к людям непосредственно, более противоречивы. Современный человек склонен соглашаться на ограничение свобод, к которому его собственные живые порывы не смогут целиком и полностью приспособиться… Нынешние неврозы, вероятно, излечатся или приведут к своей противоположности… Во всяком случае, лежа на этой соломе, питаясь жесткой фасолью, за убогими заграждениями, мы, вы и я, провидим рождение грядущего мира, которое будет очень трудно предотвратить.

— Надо верить в живые порывы — ведь мы-то пока не сдохли, — весело бросил Васкес.

Разговор происходил в уголке комнаты, странным образом напоминающем трюм давно затонувшего корабля. На прикрученной к стене этажерке сверкала флотилия маленьких металлических каравелл, точно готовая отплыть на поиск неведомых земель. Капитан Игнасио Руис Васкес, закончивший королевскую военно-инженерную школу первым среди всего выпуска и устроивший однажды в бою за Гвадалахару[109] такую ловушку для итальянских танков, которая единодушно восхитила экспертов, теперь на досуге мастерил из жестяных консервных банок сверкающие кораблики с парусами, наполненными надеждой, то есть попутным ветром… Капрал Куэнтр продавал их на рынке супрефектуры школьникам, юным мечтательницам, коммивояжерам, очарованному отставному летчику… Игнасио Руис Васкес, слушая Курта Зеелига, одновременно заканчивал вырезать из жести гордые очертания воображаемой бригантины с высоким носом, которому с помощью головки гвоздя придавал форму устремленной вперед фигуры. Он полюбовался серебристым двухмачтовиком на своей ладони, криво улыбнулся и добавил:

— Чтобы умилостивить немилосердных богов, нарекаю сей пропащий корабль именем неверной возлюбленной — «Мария-Грасия»… Я закончил эту бесполезную работу лишь из чувства долга. Зеелиг, говоришь ты хорошо, да только настало время выбросить общие идеи за борт. Они как-нибудь выплывут… А нам — поднять паруса!

Готфрид Шмитт, похожий внешне на посмертную маску Бетховена, завязал шнурки своих подбитых железом ботинок и саркастически усмехнулся. Курт Зеелиг заканчивал одеваться. Под штопаным воротничком рубашки он повязал желтый галстук в красную полоску и увидел, что Васкес готов прыснуть со смеху: «Я выгляжу смешно?» — «Есть немного», — ответил испанец. Шмитт тихо вмешался: «Да нет, Курт, вы никогда не выглядите смешным. А этот пусть хохочет». Зеелиг свернул свой плащ, выбеленный дождями Богемии, Австрии, Германии, Испании, Франции. «Смех вызывают контрасты; должно быть, я часто бываю смешон…»

Васкес, с синеватой щетиной на щеках и подбородке, выпуклым лбом и угловатым носом, взглядом мрачным, уклончивым, насмешливым и недобрым, надел старую куртку поверх рубашки защитного цвета и стал похож на гордого и симпатичного авантюриста, готового на все. «Беру командование на себя, — заявил он. — «Мария-Грасия», моя прекрасная бригантина, отправляйся в плаванье по опасным морям, которые мы любим, а если тебе суждено потонуть, то иди ко дну без сожалений, на самую глубину… Итак, первые пошли, следите за двором…»

И вышел, насвистывая: «Гренада, Гренада, сады моей любви…» Это был сигнал. По углам трюма зашевелились тени. Васкес на ходу похлопал по плечу Вилли Барта.

— Будь готов через пятнадцать минут. Идешь с нами. По возможности, конечно. Доверие стоит недорого, amigo[110].

Центр размещения в Ла-Сольте, точно в чаду безумия, продолжал свое банальное и бессмысленное существование. Под жалким подобием внешнего порядка крылась тайная активность. Над кабинетом поднимался тонкий белый дымок: младший лейтенант Сиприен жег бумаги. Он отправил в огонь даже портрет генералиссимуса. Среди идиллического сельского пейзажа реквизированный грузовик уносил прочь спаянную группу нацистов, хорошо одетых, дерзких и нахальных, под охраной пяти пожилых пехотинцев. Остался лишь один часовой у ворот, два наблюдательных поста у ограды опустели.

Через оконце кухни управляющий Шибо, за свое желтоватое лицо прозванный Репой, передавал капралу Куэнтру ящики с продовольствием. «Это уж фрицам не достанется», — пыхтел Куэнтр, утирая пот.

Вечерняя похлебка была жидкой, но люди сходились на ужин разодетые, точно на праздник или на похороны… Свобода дорогая (из песни)