Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

Чернильница опрокинулась, струйка черной жидкости полилась на пол.

— Вы не на моем месте, ясное дело. Вы отвечаете только за свою шкуру, бригадир! А я все-таки не хочу выдавать антифашистов нацистам! Не хочу возвращать фрицам их шпионов, их пятую колонну, банду сволочей, которые ржут мне в лицо, когда я выхожу во двор! Вы их видели?

Словно в ответ во дворе раздалось хоровое пение.

— Они уже в третий раз заводят свою «Deutschland uber Alles»!

— Вы должны заставить их замолчать, — строго сказал старый мэр Ланьо. — Это сатанинские песни.

— Сатанинские, согласен. Но что я могу сделать со своими перестарками? Если грузовик не придет, я сам стану пленником этих субчиков.

Ланьо медленно опустился на скамью, сложил руки на набалдашнике трости, прошептал: «Как только Господь допускает такое!» — задумался на миг (или потерял нить рассуждения) и произнес:

— Марта Андрие и Жюльетта Понсо говорят, что видели, как фрицы прошли через железнодорожный мост в нарушение приказа префекта.

На другом конце двора еще один хор, менее слаженный, но звонкий и яростный, запел «Интернационал». Это принесло облегчение. «Я сваливаю, — заявил бригадир Дюран, густо покраснев. — Мой лейтенант, у вас час, чтобы забрать грузовик у Жонаса, иначе вы вообще ничего не получите». И бросился прочь из комнаты, волоча свой велосипед. Если фрицы уже за мостом, здесь, в департаменте, у него все же остался шанс. Во дворе лагеря, казалось, назревал бунт. Несчастные беспартийные столпились посередине, между двумя мирами, замкнулись в молчании; некоторые почесывались. По краям две группы, насмешливые и решительно настроенные, пели — нацисты свой гимн, интернационалисты свой. Эта последняя группа, более разношерстная и многочисленная, топталась на месте, несколько загорелых мужчин подняли сжатые кулаки. У ворот пятидесятилетний часовой прислушивался.

Жара сгущалась над полями, удушливая, сводящая с ума своей безмятежностью и простотой. Что же делать, черт возьми? Младший лейтенант Сиприен расстегнул на груди гимнастерку. Старый гугенот Ланьо ответил:

— Молиться.

Он склонил голову, и Сиприен увидел, что губы старика шевелятся. И чуть не воскликнул: «Я даже этого не могу! Я свободомыслящий! Я бы отдал и Библию, и святые дары за грузовик! Боже мой!»

Интернированный Готфрид Шмитт, сорокалетний австриец, христианский социалист, писатель, политический беженец, вошел тихо, но твердым шагом. Лысый, с большой головой и светлыми глазами, в короткой рыжеватой кожаной куртке, он оперся кулаками о край стола.

— Вы понимаете, лейтенант, что, если мы с товарищами окажемся в их руках, нас расстреляют… Или обезглавят…

Снаружи «Интернационал» решительно перекрывал «Хорст Бессель», но тот не утихал: так бурлящая вода обрушивается на одинокую скалу. Кристоф Ланьо тихо читал псалмы. Сиприен и Шмитт отчетливо различали слова, которые медленно произносил старик: «Господь Воинств с нами, прибежище наше — Иакова Бог»[103].

Какой бред… «Хотя бы вы, месье Ланьо, замолчите!» — «Не замолчу», — ответил мэр. Раскаленное солнце стояло в зените. Нервно затрезвонил телефон. «А, наконец! Грузовик! Сажаю в него моих горлопанов-нацистов и сдаю их в военный округ: делайте с ними что хотите, полковник! Уф!» Сиприен вздохнул с облегчением и дружелюбно посмотрел Готфриду Шмитту прямо в глаза.

— Я знаю, Шмитт, что вас расстреляют (да что со мной, я совсем отупел — Сиприен перевел дух). Шмитт, у меня нет приказа и нет права…

— Нет больше приказов и нет прав, лейтенант… Мы попробуем бежать.

Младший лейтенант Сиприен просиял («Точно, Шмитт, о черт!»).

— …Но нам нужны документы.

— Они в шкафу в глубине сарая. Берите пропуска и печать, я ничего не видел. И не слышал, Шмитт. Бегите через кухню до вечерней переклички! И я вам ничего не говорил. Хорошая погода, месье Шмитт?

— Прекрасная, лейтенант.

Готфрид Шмитт кивнул головой. Когда он выходил, вошел инженер Готлиб Шолль, делегат нацистов. Оба интернированных едва на столкнулись на пороге, но одновременно отшатнулись друг от друга.

— Lass mich aus! (Дайте уйти!) — грубо бросил Шмитт.

Массивный, очень буржуазного вида, инженер Шолль постарался избежать соприкосновения с этим негодяем и прошипел с презрением, так, чтобы его услышали:

— Nicht fur lange Zeit, bloede Verraeter! (Ненадолго, подлый предатель!)

Шмитт прошел с равнодушным видом. «Эти люди созданы для коллективного безумия. Они утратили христианскую веру, гуманизм, исследовательский дух, искалечили немецкую душу, которая выразилась в Гете, Шиллере, Бетховене, Бахе. Вместо сознания у них отныне воинствующая бессознательность. Они ничего не могут с собой поделать и будут идти от преступления к преступлению, от катастрофы к катастрофе. И со мной они не могут ничего сделать, разве только убить меня…» Шмитт неторопливым шагом, засунув руки в карманы, подошел к группе интернационалистов. Для посвященных руки в карманах означали: «Все в порядке, готовьтесь…» «Интернационал» умолк на высокой ноте. Обнаженный до пояса испанец Игнасио Руис Васкес крикнул звонким голосом: «Эй! Наряд по кухне!» Марксист Курт Зеелиг, с перекошенными очками на остром носу, поджидал Шмитта у входа в зал «Б»: «Я все устроил. Наши знают, что делать. Осторожнее с коммунистами, в камере дискуссия».

Сокамерники действительно спорили, одновременно чистя картошку на ужин, в дворике при кухне, между отхожими местами, складом провизии и спальней поваров. Пять человек над кучей провизии сосредоточенно вели одновременно два разговора: один громко, напоказ, когда приближались посторонние, об игре в бридж; другой, нервный, приглушенный, — о решении, которое требовалось принять немедленно, ибо от него зависела жизнь. Нужно ли полагаться на пакт Молотова-Риббентропа? Ел-линек, худенький поляк с рыжей шевелюрой, сомневался. Франц Краут, металлист из Силезии, которого в свое время ранили в лицо боевики из Stosstruppen[104], затаил на них злобу, смешанную с уважением. «Думаю, нас пощадят, — сказал он, — мы же не одни на свете…» Бела Саньи, выпускник Университета им. Свердлова в Москве, участник обороны мадридского кампуса, скромный тайный агент, поднял узкую голову, на его молодом лице с сухими чертами розовел туберкулезный румянец. От него, инструктора Исполнительного бюро, требовалось высказать мнение четкое и ясное, но при этом никого не задеть. «Нужно учитывать две вещи, — веско произнес он, — намерения партии и долю риска в каждом конкретном случае». Ам-брозио, чьего настоящего имени и национальности никто не знал, сплюнул над острой бородкой и подвел итог: «Вернее всего было бы бежать». Доктор Теодор Мумм, инструктор Исполнительного бюро, обыкновенно немногословный, как того требовало его имя[105], покачал большой круглой головой с восточным профилем и громко протрубил с простодушным видом, так как мимо шла на кухню центристская, социал-демократическая, троцкистская и либеральная шушера: «Стиль Калберстона в бридже отдает дипломатией… Я предпочитаю классический бридж… — и тише: пакты, хм-м, это всегда компромисс, а компромиссы — дело сомнительное…